Собачье сердце 1

Статья написана совместно с Н.И. Покровской и

опубликована в Литературном обозрении № 5, 1991

 

«Плохой человек» профессор Преображенский

Взгляд из Гарварда

«Ночь в ночь десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского, что в Обуховском переулке, ударил резкий звонок»… Сердце замирает… Вот сейчас выйдет профессор в своем лазоревом халате, с достоинством глянет на незванных гостей в штатском — «Чем могу служить, господа?»… 

Так читали (да и читают) «Собачье сердце» миллионы людей в Советском Союзе. Преображенский и — Шариков; достоинство, благородство — с одной стороны, с другой, естественно,— низость и ничтожество… «Естественно», одна­ко, лишь в границах современной советской культуры. А как — задумывались ли вы, читатель,— воспринимается столь очевидный конфликт издалека, с башен и стен той самой «цитадели империализма», что_распахнула сегодня двери советскому гостю? Достоинство и благородство — понятия общечеловеческие. Но общее ли содержание вложено в них людьми, чьи страны и культуры отделены океаном, историей, социальными системами?.. Вот и захотелось нам познакомить вас с таким «взглядом со стороны».

 

В рамках учебного курса нами, преподавателями русской советской литературы Гарвардского университета (США), было просмотрено около четырех десятков студенческих работ на_одну из плановых тем — «Как вы относитесь к словам профессора Преображенского: «Да, я не люблю пролетари­ата«»^[1]. Авторы сочинений — молодые люди, в основном — дети обеспеченных родителей (профессоров, врачей, бизнес­менов). Как и полагается молодым, они несколько идеа­листичны, активно реагируют на социальную несправед­ливость (студенты Гарварда — намного либеральнее по своим взглядам, чем рядовой средний американец), их замечания не следует рассматривать в качестве литературной критики произведений Булгакова. Эти короткие сочинения интересны как характеристика социальных и этических норм либеральной части нынешнего американского общества.

 

Где ты, Ланцелот!.. 

«Эти слова профессора… показывают его равнодушие к пролетариям. Он… гордится своим классовым сознанием, несмотря на то, что почти все стали его противниками. Он большое исключение, в другие квартиры вселили многих, профессор единственный человек, который живет в квартире из семи комнат. Меня изумило не то, что он отказался помогать более бедным людям, а то, что он признался в том, что он не хотел помогать им, потому что он презирает пролетариат. Обычный богатый капиталист тоже бы отказался помогать нищим людям, но выдумав какое-то ложное оправ­дание… Я просто не могу представить себе человека, который вместо того, чтобы легко успокоить людей, открыто объясняет им, что он их ненавидит. Обычно я считаю такие честные слова достойными уважения, потому что профессор знает, что почти весь народ его враг, и все равно говорит правду, но эти слова не заслуживают уважения, потому что он хорошо знает, что он так говорит, только чтобы насмехаться над ними и унизить их. Он гордится тем, что у него власть над ними, и хотя он один из последних капиталистов, эта власть защищает его. Он пользуется властью и добивается результата, которого он хотел: Швондер с друзьями сердито выбегают из квартиры профессора… Эта книга очень грустная. После ее чтения я считаю людей ужасными. В этой книге нет ни одного сказочного Ланцелота, который живет, искренне помогая людям. Есть в этом мире такие люди?» Лариса

 

«Я думаю, что также важно, что все русские трудящиеся не как Швондер. Они просто люди, которые живут в России, то eсть у них нет политических стремлений. Они живут, «работают, думают и т. д. при советской власти так же, как при царе. Я думаю, что Преображенский не уважает этих людей не потому, что они пролетарии, а потому, что они бедные простые люди. Поэтому я думаю, что доктор немножко эгоист и сноб. Ясно, что он думает, что он самый главный человек в СССР и что он заслуживает семи комнат».     Григорий П. 

«Булгаков хочет, чтобы читатели думали, что Преображенский много работает. Швондеру трудно работать в домкоме, если все жильцы такие, как Преображенский». Жанна 

Претензии студентов к русскому ученому серьезны. Для них профессор Преображенский не маг и кудесник, а огра­ниченный буржуа. Отмечают они не ироничный ум, широту натуры, внутреннюю интеллигентность, а высокомерие, сно­бизм, эгоизм, бесчувственность, привычку пользоваться всеми благами жизни независимо от положения других людей. Не вожак жилтоварищей Швондер, а интеллигентный про­фессор приводит молодую американку в отчаянье, заставляет ее усомниться в человеческой природе… Очевидно, что те или иные оценки героев Булгакова у студентов вызваны не столько противоречивостью литературных образов, сколь­ко морально-этическими представлениями самих авторов отзывов. За наивными претензиями американских студентов проступает коллективное сознание среды, социально-культурные стереотипы американского общества.

Десятилетия господства невежества и демагогии, безалаберности и разрухи рождают в Советском Союзе глубокое уважение перед интеллектом, чувством собственного достоинства, професси­онализмом. Но, как принято говорить в Америке, это — ваши проблемы. В США не было разрухи, профессионализм любого работника здесь норма, а самоуважение впиты­вается с молоком матери. Ни восхищения, ни преклонения эти добродетели не вызывают и с гуманностью, совест­ливостью, сострадательностью их не станут отождествлять.

 

«Все поровну поделить» 

«Когда женщина, член домоуправления, обвинила Преоб­раженского в том, что он ненавистник пролетариата, он печально согласился: «Да, я не люблю пролетариата»… Чтобы понять его отношение, надо подумать о его положении перед революцией. Он был известный врач. У него была большая роскошная квартира. У него было несколько слуг. Ему не надо было возиться с мелочами ежедневной жизни. Он занимался интересными опытами. После револю­ции он хотел продолжать жить, как ни в чем не бывало, но сделать это было очень трудно. Пролетариат ему мешал… Во-первых, было много маленьких раздражений: калоши исчезли, лестница стала грязной, потому что люди не снимали калоши у двери, были очень часто шумные заседания в соседних квартирах и тому подобное. Во-вторых, но может быть это важнее, были психологические раздражения. Про­фессор думал, что каждый человек имеет свое место и что пролетариат забыл свое место». Шери

 

«Легко понять, почему профессор Преображенский не хочет делить свою квартиру. Он долго там живет и хочет продолжать там жить. Он привык жить с несколькими помощниками и не хочет новых товарищей по квартире. Кроме этого, наверное, люди, которые собираются поселиться у него, очень разные с ним, например, они необразованные. Но это не значит, что он не должен делить квартиру… Было бы лучше, если бы он мог выбрать с кем делить квартиру, но он даже не спрашивает об этом, а просто отказывается». Александр

 

«Эта фраза Преображенского напоминает мне о ситуации, в которой много известных людей жили и живут. Эти люди… приятно говорят и нам кажутся хорошими людьми. Но когда эти люди разговаривают только с одним человеком или в другие моменты их личной жизни, они очень грубо ведут себя. Мы можем считать, что такое поведение показы­вает лицемерие в их жизни: эти люди говорят об одной вещи, делают другую вещь. Но есть другое объяснение: они действительно верят в то, что они говорят, они просто не считают, что их личная жизнь играет важную роль в том, за что борются… Человек, которого многие называют лицеме­ром, это Карл Маркс. Как все знают, он говорил и писал, что борется за пролетариат, но одновременно он вел жизнь хорошего члена буржуазного общества. Он никогда в жизни не работал, как пролетарий, он всегда был хорошо одет и все время получал деньги от Энгельса. Но, с другой стороны, Маркс сделал много хороших вещей во Франции, чтобы помочь французским рабочим (не надо думать только о его влиянии в России — это уже другая вещь)». Натан  

«Мнение Преображенского о разделении труда — эвфе­мизм о классовом обществе. Он хочет оставить все как есть, так как он живет удобно. После революции Преображенский столкнулся с неудобствами и страданиями, которые до революции испытывал весь народ». Игорь

 

Следует отметить, что рассуждения студентов не просто наивные идеалистические абстракции. В США как государ­ственными, так и общественными организациями проводится огромная работа по снижению остроты социальных конф­ликтов. Можно упомянуть перевозку автобусами школьников из бедных районов в школы богатых районов, с тем чтобы все дети могли при желании получить хорошее образование. Множество специальных программ помогает адаптации ин­валидов, приезжих, бездомных, пострадавших от катастроф. Студенты и школьники добровольно и безвозмездно при­нимают участие в деятельности этих организаций, они на собственном опыте могут оценить возможности и трудности достижения социальной справедливости.

«Не товарищ, а господин» 

«Мы узнали в начале рассказа, что Преображенский был настоящим господином, именно гражданин, а не товарищ, и даже — вернее всего — господин, которому, конечно, не нравятся бескультурные рабочие». Анна В.

«Я согласна с Шариком, что вообще Преображенский — господин, что он «никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт». Он никогда не ведет себя со злобой, потому что у него нет голода. Но, с другой стороны, пролетариат голодает, и потому они часто действуют со злобой». Катя

Задумываясь над особенностями устройства дореволюцион­ного русского общества, студенты отмечают, что тяжелое положение пролетариата действовало отрицательно на его нравственность: голод вызывал озлобленность, установка на групповую мораль приводила к потере личности, отсут­ствию самоуважения и гуманности. Не оттого ли так много внимания уделяют студенты и различию понятий «товарищ» и «господин», предложенному Булгаковым… Отмечают они и то, что при новом строе профессор Преображенский сохраняет свои социальные привилегии, что для борьбы со Швондером он не брезгует обратиться за помощью к высокопоставленному чиновнику, использует личные связи для укрепления собственного положения.

 

«Профессор использовал свое влияние в государстве, чтобы удержать свою квартиру в целости и унизить домоуправление. Ему удалось, и потом он злорадствовал. Любить Швондера с друзьями и ухаживать за таким сортом людей совершенно противно гордой природе профессора». Ваня П.  

«Когда друг Преображенского кричит на руководителя группы и приказывает ему что-то по-своему, он унижает руководителя, которому стыдно». Зоя 

«В самом деле профессор терпит поражение в «Собачьем сердце»? Я думаю, что нет. Он всегда управляет ситуацией. Он говорит со Швондером холодно, но Швондер ничего не может сделать, чтобы наказать его, а только уходит из комнаты. Домком хочет уплотнить профессора, но не может. На этом этапе русской истории, то есть до террора, у буржуазии была власть и эта власть видна… В самом деле, только Швондер потерпел поражение в этом рассказе. Когда Шарик становился человеком, Швондер обрадовался, каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня что есть новый член пролетариата в мире. Он старался учить Шарикова жить, как «хороший член пролетариата», он настаивает на том, чтобы у Шарикова были документы, он дает Шарикову литературу пролетариата. Но в конце кон­цов Шариков опять становится псом, и Швондер теряет ученика. Очень важно, думаю, что в рассказе только член пролетариата потерпел поражение. Это значит, что Булгаков тоже не любит пролетариат. В конце концов, в этом значение рассказа». Жанна

Порой студенты высказываются и против проле­тариата, отождествляя это понятие с радикальными течениями в общественном движении, с беспощадной классовой борь­бой. Иногда основанием для критических замечаний по адресу рабочего класса является личный опыт общения.

 

«Я должен признаться, что мне тоже не нравится пролетариат, но это не сюрприз, потому что я американец, и вообще нам не нравится пролетариат, мы слишком консервативны. Мне не по себе, когда я рядом с людьми со строгими политическими взглядами, консервативными или либераль­ными». Джон М.

Мне кажется, что профессор прав. Я работаю в АПС (Американская почтовая служба) в Вотертауне. Там рабочие никогда не разговаривают о политике или серьезных делах. Мы всегда говорим о женщинах, автомобилях, рабочих делах и женщинах опять. Наша работа очень трудна летом, и, может быть, наши шутки помогают нам в работе, потому что мы тогда не думаем о жаре. Температура часто достигает ста десяти градусов (по Форенгейту) в грузовиках. Тем не менее, мы должны разговаривать о важных темах, по крайней мере, нам надо бы думать о политике или о школьной политике в районе. Но как Шарикова, нас интересуют низкие вещи. Когда человек работает руками больше, он мозгом работает меньше». Дима

И лишь в одной работе утверждается четкая элитарная концепция противостояния Преображенского — человека вы­сокой культуры, Шарикову — «человеку низшего типа». Са­мое любопытное что это сочинение написано не амери­канкой; М. К.— дочь иностранного дипломата, обучающаяся в Гарварде.

 

«Между людьми нужно сравнение. По мнению профессора, у него настала бы разруха, если бы он, вместо того, чтобы делать операции, стал петь хором. Он не певец, даже если он   хороший доктор. А в мире профессора дело было в том, что даже если пролетариат сам не руководил государством, другие во имя пролетариата владели

властью. Это значило, что, кроме нескольких исключений, те которые раньше были способны только работать на фабриках, теперь могли голосовать в советах, которые решали личные дела людей, или изображать домоуправление и т.д. д. 

И что было хуже всего в этом мире, уровень поведения пролетариата стал самой высокой нормой поведения. То, что раньше люди делали только потому, что они не знали, как лучше, то есть из-за того, что они были неграмотными и бескультурными, теперь все делали нарочно, грубили, плохо одевались, по-пролетарианскому». М. К.

В чем американские студенты действительно поддер­живают профессора Преображенского — в его критике ре­волюционной анархии и разрухи. Разруха — не результат об­щества или ситуации, но разруха случается, когда работники не делают своей работы.

 

«Профессор сказал: «Если я вместо того, чтобы оперировать каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, настанет разруха». Он продолжал: «Двум богам служить нельзя». Это значит, что люди не могут работать, а также служить в политике. «Это никому не удастся», особенно таким людям, как в России, у которых очень низкий уровень развития. Он прав, что если мы все только захотим петь, то никто не будет устанавливать трубы. Катя

Для американцев очевидно, что именно революция при­вела к развалу экономики и общему ухудшению жизни в стране. Студентов также совершенно не привлекает идея экспроприации частной собственности, неизбежно связанная с террором.

 

«Профессор Преображенский казался бесчувственным че­ловеком, когда он отказался дать деньги для детей Германии, но он имеет право делать то, что он хочет, со своими собственными деньгами. Только он имеет право». Настя

«Он должен вести себя лучше»

«Я отношусь к этим словам Преображенского печально. Мне не нравится то, что этот профессор не любит пролетариат, и я думаю, что я понимаю, почему он так относится к пролетариату. Поэтому чувство Преображенского меня печалит: он умный, образованный человек, он должен вести себя лучше». Саша Дж.

Нормой отношений в современном американском об­ществе является уважение к человеческой личности, призна­ние ее абсолютной значимости, ее равноправности с окру­жающими. Человек, позволивший себе сказать: «Вы находи­тесь на низшей ступени развития», то есть как бы поместивший себя на ступеньку выше, нарушил этический код, и его интеллигентность и совестливость столь же сомнительны, как и нравственность хулигана, пристающего к прохожим на улице. Поэтому высокомерное отношение профессора к Шарикову, Швондеру и его спутникам вызывает у сту­дентов яростный гнев. Поведение профессора искренне огорчает студентов, они даже пытаются объяснить непонятливому герою, как ему нужно себя вести.

Ни в коем случае нельзя поправлять незнакомого челове­ка, нельзя показывать ему, что он ошибся и чего-то не знает,— эти элементарные основы общения американцев почему-то неизвестны русскому профессору. И главное, он и его окружающие не понимают, что в человеческом общении необходимо стремиться не к конфронтации, не к победе, не к удовлетворению собственного тщеславия, а к компро­миссу, только он является взаимовыгодным и потому на­дежным основанием всех соглашений. Стремление к компро­миссу — это не просто удобный тактический ход принятия решений, это принцип американской жизни, вытекающий из необычайного многообразия общества, из отсутствия единой иерархической шкалы ценностей, как в области культуры, так и в социальной жизни. А вот вульгарное поведение Ша­рикова, напротив, не слишком шокирует студентов. В отли­чие от Преображенского, им не кажется, что существуют единые правила поведения, обязательные для всех. Они готовы уважать иную культурную систему, даже признать ее равноправной со своей. И пренебрежительное отношение профессора, мурлыкающего под нос только что прослушан­ную в Большом театре «Аиду», к хоровому пению жилтоварищей в красном уголке, с точки зрения американцев, ничем не оправданный снобизм.

Необходимость же личного нравственного выбора сопро­вождается требованием личной ответственности в широком понимании этого слова. Американцы требуют от индивида полной ответственности за его поступки. В этом отношении интересно, что они осуждают Преображенского как за его операцию, так и за решение с помощью повторной операции превратить Шарикова снова в собаку. Личная ответственность за происходящее должна включать и критический анализ собственного поведения. Такого подхо­да американцы не видят у профессора Преображенского. (Правда, не нравится американцам и снижение значения индивидуальности, и рост коллективного сознания при новом строе. Они отмечают связь между способностями Преобра­женского и его стремлением к свободе, с одной стороны, и отсутствием творческих возможностей у его оппонентов, следующих в своем поведении «строгим правилам».)

И все-таки… Почему же профессор так раздражает аме­риканских студентов, обычно терпимых и скорее склонных поверить в добрые намерения героя литературного произведения, чем вступать с ним в пререкания?.. Ответ прост… Слишком различны пройденные исторические пути двух обществ — американского и советского. Вероятно, семьдесят лет назад по обе стороны обоих океанов профессор Преображенский считался бы блестящим ученым, джентельменом, уважаемым, респектабельным человеком. Однако сегодня в социальном и нравственном отношении Америка ушла достаточно далеко от дореволюционной России. И сегодня личная порядочность без внимания к нуж­дам других людей не выглядит в глазах определенной части американцев достоинством, а идеальный герой Булгакова, сам того не сознавая, нарушает элементарные нормы общественного поведения, так что оказывается «предубеж­денным подлецом».

Иначе развивалось советское общество. Насильственно насаждаемая коллективная мораль, подчинение личных инте­ресов общественным, а чаще всего просто государственным указаниям привели, на наш взгляд, к тому, что элементарная честность становилась порой немыслимым героизмом. Боль­шой редкостью, даже ценностью стали такие индивидуаль­ные качества, как порядочность, достоинство, знание своего дела. Не обманет, не предаст, не бросит друга в беде, сдержит свое слово, справится с трудной работой, ну, казалось бы, чего еще можно ожидать от человека в об­ществе демагогии, невежества и безалаберности, где личные цели привычно считаются чем-то второстепенным, где люди воспитаны на страхе и лжи, отвыкли от ответственности за свое слово и дело?.. Так Преображенский, этические представления которого кажутся ущербными в американском обществе, и становится героем в советском.

Естественно, каждый читатель судит литературного героя согласно нормам, сложившимся в его социальном окружении. Выше всего ценится то, чего не хватает обществу. И образ Преображенского проецируется у американских студентов на современные проблемы США, на проблемы, которые им предстоит решать. Здесь и достижение социальной спра­ведливости, достойного уровня жизни для каждого, уважение человеческой личности — независимо от уровня образования, цвета кожи и классовой принадлежности… Идеи Булгакова—Преображенского: уважать частную собственность, занимать­ся каждому своим делом, быть лично честным и порядоч­ным — кажутся американской молодежи оскорбительно не­достаточными!

 

На советской стороне прошедшее семидесятилетие озна­меновалось потерей нравственных критериев, разочаровани­ем в перспективах создания на земле коммунистического царства, торжеством цинизма, утратой уверенности в своих силах. И потому, очнувшись сегодня на дне нравственной и экономической пропасти, советские люди оглядываются назад и испытывают глубокое уважение именно перед интеллектом, чувством собственного достоинства, профес­сионализмом — то есть качествами, которыми в полной мере владел Преображенский. Для сегодняшнего советского общества эти качества действительно необычайно важны, отсюда столь высока их оценка.

Обе стороны выступают против террора, насильственных преобразований, экспроприации частной собственности. Они ценят эффективность, они против анархии и разрухи. Однако в большинстве случаев советские люди и американ­ские студенты и эти проблемы рассматривают по-разному. Например: в СССР еще только начинает возникать частная собственность, с ее утверждением связывают перспективы экономического прогресса. В США частная собственность всегда пользовалась уважением. Однако именно в настоящее время очевидно: без ограничений и регулирования частной собственности со стороны общества экономика не сможет удовлетворить его потребности. Для снижения социальной напряженности необходимо найти способы создания достой­ного уровня жизни всем людям без исключения. Или, скажем, идея Преображенского — всем делать свое дело — транс­формируется в современном советском обществе в стремле­ние к личному успеху, достижению престижного положе­ния, высокого уровня жизни. В США же, где число преуспевающих и высокооплачиваемых работников составля­ет миллионы, проблема заключается в решении ряда об­щественных проблем, в уважении к людям, стоящим на низших ступенях социальной лестницы, в выполнении не­интересной и неквалифицированной работы.

Творческий потенциал профессора привлекает советских людей, нуждающихся в талантливых, энергичных, знающих свое дело, инициативных людях. Такие люди совершенно необходимы во всех областях советской жизни. Америка никогда не испытывала недостатка в инициативных людях и никогда не подавляла их. Проблемой американского общества является положение людей не столь энергичных, не умеющих найти свой путь в современных технократи­ческих «джунглях». Такие люди нуждаются в социальной поддержке и защите.

Словом, противопоставление советских и американских взглядов можно было бы еще долго продолжать, но легко заметить, что во всех вопросах современный советский идеал связан с индивидуализмом, достижениями и успехами отдельной личности. Напротив, Америка бьется над решением коллективных общественных проблем.

Парадокс ситуации в том и заключается, что советское общество называется социалистическим, но идеал пытается усмотреть в далеком прошлом, в идеализируемой истори­ческой ретроспективе. Американское же общество — бур­жуазное, но, продвигаясь вперед, оно приходит к постепенно­му решению социальных проблем, вырабатывая для этого новые культурно-этические критерии. Это одновременное движение в противоположных направлениях приводит к сме­щению представлений и идеалов, к взаимному непониманию. Однако очевидно, что это противостояние временное, со­ветскому обществу предстоит когда-нибудь в будущем неизбежный и решительный поворот.

 

 

 

КОММЕНТАРИИ СОЦИОЛОГА

Американка в 20 лет

Должна добраться до Египта,

Забыв Титаника совет,

Что спит на дне мрачнее крипта.

Мандельштам «Американка»

Доклад о восприятии «Собачьего сердца» гарвардскими студен­тами выделялся даже среди многих блестящих сообщений, сделан­ных в ноябре 1989 года на 21-й конференции Американской Ассоциации по развитию славянских исследований. Об интересе к по­ставленной проблеме свидетельствовали и продолжительные споры в кулуарах; начавшись вокруг анализа сорока студенческих сочи­нений, они затронули потом и судьбу булгаковского наследия, и проблему взаимодействия культур.

Мне тоже показалась в высшей степени интересной работа двух авторов, которых я давно и хорошо знаю. В их исследовании есть и оригинальная постановка проблемы, и осмысление собствен­ного практического опыта преподавания, и знание своих студентов.         Но с выводами доклада я никак не могу согласиться, и уже в тех ноябрьских спорах пытался опровергнуть построения преподавателей и студентов Гарварда. Так родился этот комментарий.

Для реального взаимодействия культур недостаточно регулярных контактов, заинтересованности и доброжелательности. Даже на при­мере русско-американских культурных связей можно показать, что плодотворное, обогащающее взаимодействие предполагает определенное соответствие в ценностях культур. Кроме известного сходства цен­ностных ориентаций и ориентаций: одни и те же вещи могут в разных культурах «значить» совершенно разное. Даже объекты материаль­ной культуры и элементы техники не поддаются простой «пересадке» из одного культурного контекста в другой.

В 20-е годы у нас в стране были необычайно популярны идеи Генри Форда: его книги печатались огромными по тем временам тира­жами, его именем называли новорожденных, о нем выходили книги в серии «Жизнь замечательных людей». Многое в фордизме казалось близким — вера в возможность среднего человека добиться успеха за счет собственных усилий, стремление отбросить груз традиций.. В целом на русско-советской почве идеи Г. Форда переосмыслялись перетолковывались на иной лад. В его жизнеописании, в знаменитой книге «Моя жизнь и работа» (переведенной, кстати, как «Моя жизи и мои достижения», что само по себе достаточно показательно) прочитывалось не столько умение наладить современное массовое производство за счет рациональной, продуманной до мелочей организации труда, сколько стремление быстро, благодаря сверхусилиям добиться невиданных результатов. Наблюдателей и стажеров советской России больше всего привлекало на фордовских заводах не само производство, а умение экономить, извлекать прибыль «из ничего» (старых тряпок, списанных рельсов и шпал, опилок и стружек).

И даже сам «форд», задуманный и прославившийся как «дешевый автомобиль», доступный каждому — и фермеру и рабочему, — в новых условиях приобрел иные функции, превратившись в автомобиль «для начальства». У нас в нем было увидено как раз не средство для: передвижения, а предмет роскоши, атрибут красивой жизни. И судя по журналу «За рулем» тех лет, Ильф и Петров не сильно преувеличивали ситуацию с Козлевичем, пикниками и танцами под луной.

Причина такой метаморфозы — не в том, что Россия была бедна, дороги — плохи, а рабочими в Нижнем Новгороде становились вчерашние крестьяне-бородачи: у Форда к конвейеру вставали индийцы, мексиканцы, ирландцы. Главным оказалось несовпадение культурных символов, идей, в первую очередь — понимание труда. Встреча культур оказалась эпизодом, не имевшим серьезного продолжения.

Для реального контакта с иной культурой важно не только энание ее составляющих, но и учет различий между элементами, обладающими внешним сходством; необходимо помнить, что собственные ценности и мерки только в том случае могут быть приложимы к инородному контексту, если они не противоречат основным, базовым ценностям другой культуры.

Возможно, освоить новую идеологию производства (тот же фордизм) сложнее, чем адекватно понять рассказ или повесть. Но и для них необходимо, как минимум, знание реалий чужой культуры и понимание ее равноценности с твоей собственной. Иначе просто не увидишь никого, кроме себя, ничего, кроме зеркального отражения собственных проблем; и невозможно будет приблизиться к постижению чужого опыта.

Восприятие булгаковских произведений становилось уже предметом рассмотрения в кросскультурных исследованиях. В начале 80-х годов венгерский социолог Иштван Камараш изучал трактовку своими читателями-соотечественниками романа «Мастер и Маргарита». Для этого проводилось двухчасовое программированное интервью с 225 читателями романа в массовых библиотеках, а также с квалифицированными рабочими, студентами, технической интеллигенцией, учащимися различных школ. Так вот, при определении одной из компонент исследования — «запаса знаний» — обнаружилось, что половина опрошенных полагала, будто действие романа разворачивается до 1917 года. Эта деталь (которой никак не исчерпывается работа венгерского социолога) может оказаться нелишней и для нашего aнализа. Запомним ее и обратимся к сочинениям.

Итак, как следует из приведенной выше статьи, гарвардские студенты недовольны профессором Преображенским. Не будем пересказывать их претензий. Скажу сразу: критика эта кажется мне неосновательной; она — плод недоразумения. Попробую показать — почему.

Начнем с языка, которым пользуется большинство студентов. Два слова, может быть, чаще всего встречаются в студенческих сочинениях применительно к столкновению профессора с Шарики и Швондером — «буржуазия» («капиталисты») и «пролетариат. Швондер со спутниками постоянно фигурируют как «пролетарии (бедные), профессор Преображенский — как «буржуазия». Насколько осмысленны эти определения? То, что Швондер сам причислял себя к пролетариату и так же числили его окружающие, сомнения не вызывает. Но сегодня уже очевидны несостоятельность и чисто конъюнктурный характер многих мифологем тех лет. Для сегодняшнего русского читателя — а у повести Булгакова нет и не было другой массовой читательской аудитории — очевидно, что Швондер имеет очень условное отношение к рабочему классу. Он — активист (как позднее станут формулировать — «освобожденный работник»). Ни он,         ни его окружение не показаны как люди, занятые каким-либо трудом, пролетарским или непролетарским. Между ними и пролетариями так же мало общего, как между классическими английскими тред-юнионами и советскими профсоюзами, чьи руководители при переговорах с бастующими рабочими естественным образом садятся рядом с представителями правительства. Столь же безосновательно и профессор Преображенский отнесен к буржуазии. Назовем ли мы его «старым спецом», «высококвалифицированным специалистом» или как-нибудь еще, в соответствии с модой, главным все равно остается то, что он — человек труда. Неудивительно, что этого не видят незваные гости. Но ведь и американские студенты почему-то тоже не обращают внимания на то, что вся жизнь профессора отдана труду — практи­кующего врача, исследователя, автора специальных работ! Числить его капиталистом так же смешно, как и эксплуататором, барином. Готов­ность некритически пользоваться идеологическими конструкциями, давно обнаружившими свою бессодержательность, приводит к тому, что и Шариков включен в круг пролетариев — он-то на каком основа­нии? Только потому, что, конечно, не нэпман?

…Не будем множить примеры отнесения профессора — к бур­жуазии, участников спевок — к пролетариату. Задумаемся лишь, по­чему с такой готовностью принимают сегодня гарвардские студенты ярлыки и штампы, утвердившиеся в нашей стране в 20-е годы? Почему не взглянут на реальное содержание этих понятий? И тогда, возможно, появятся у них основания отказаться от слова «пролета­рий» как от чисто идеологического конструкта. И если считать, что существенной характеристикой «пролетария» должно быть все-таки непосредственное отношение к какой-нибудь трудовой деятельности, то какие основания остаются у нас считать Швондера и его спут­ников пролетариями? Перед нами в лучшем случае люди, пред­ставляющие пролетариат, а точнее — власти с логикой люмпен-пролетариев, с главным движущим чувством — завистью. И потому, придя к профессору, Швондер с товарищами видят перед собой только человека, занимающего непомерно большую квартиру. (И еще одно — так уж устроено их зрение — человека, могущего сегодня опереться на силу.)

Использование идеологизированных понятий не дает возмож­ности выяснить, кто действительно работает, а кто — контролирует и организует его жизнь таким образом, чтобы он не получал за свою работу слишком много. Идеологически нагруженные слова сбивают с толку, и вот уже и Марксу упрек: он «никогда в жизни не работал как пролетарий». Еще один шаг — и Маркса тоже, вместе с профессо­ром, объявят бездельником, не заслужившим занимаемой жилпло­щади. Да вот он, этот упрек: «Маркс получал деньги от Энгельса» (т. е. «харчевался за счет капиталиста», — как сказал бы Шариков). Слова, будто заимствованные из советского учебника по общество­ведению, мешают видеть исторические реалии, мешают понять, что происходит у нас перед глазами, как распределяются роли между действующими лицами.

Авторы сочинений, утверждающие, что «Швондеру трудно рабо­тать в домкоме, если все жильцы такие, как Преображенский», полагают, видимо, что Швондер — нечто вроде американского «со­циального работника» (social worker); они, видимо, даже не подозре­вают, в чем состоит «работа» Швондера. И что средства, используе­мые им,— политическая демагогия, доносы в печати, прямое обраще­ние к карательным органам. Так же плохо понимают студенты и действия профессора Преображенского, например, отказ пожерт­вовать деньги «детям Германии». Мы-то, в отличие от американцев, знаем, что здесь речь идет об одном из принудительных меро- ] приятий, которыми будет полна последующая история советской Рос- ] сии. Реальный прок от них близок к нулю, никаким детям эти деньги не < попадают. Профессор безошибочно чувствует фальшь государ­ственных акций.

Эта же логика заставляет Преображенского произвести и сакраментальную фразу, так задевшую гарвардских студентов, — о нелюбви к пролетариату. Произнесена она в ответ на угрожающее: «Вас бы следовало арестовать», — и это очень важно. Это сразу понятно любому отечественному читателю. Слова профессора — реакция на насилие, требование обязательной любви (или ненависти, смотря по обстановке), которое потом сделается нормой, повседневной с чертой общественной жизни. Государство начнет указывать, кого любить и кого ненавидеть, а само примется внимательно следить, все ли с готовностью выражают требуемые чувства. Слова профессора, так испортившие его репутацию на восточном побережье США, — с не проявление его бесчувственности и жестокосердия, а способ защиты. Так стоит ли сегодняшним читателям вставать рядом со Швондером, требуя обязательной любви?..

Авторы сочинений, плохо предствляя себе, что происходит у них перед глазами, каковы реальные взаимоотношения между персо­нажами повести, полагают, что «профессор отказал домкому в сотруд­ничестве». Представляют ли они, о каком сотрудничестве идет речь? Что скрывается за понятием «уплотнение»? Профессор не захотел дружески встретить «новых товарищей по квартире» — знают ли они, что такое «коммуналка»? Наверное, до суда над профес­сором хорошо было почитать хотя бы Ильфа и Петрова, Зощенко, Лидию Чуковскую, «Московскую улицу» Бориса Ямпольского…

А сам приход незваных гостей, облеченных властью?.. Профессору Преображенскому еще памятен, наверное, «красный тер­рор» восемнадцатого года; его отношение к новой власти возникло не на пустом месте… Но студенты, видимо, не подозревающие о практике заложничества, о том, как «уводили», «забирали», не могут предста­вить, что напоминали (и что сулили) подобные визиты. Изучая русскую литературу, они могли бы прочитать и «Окаянные дни» Бунина; тогда ситуация в прихожей «буржуазной» квартиры, куда пришли «комиссары», говорила бы им о большем… Вряд ли они ничего не слышали о «большом терроре» 30-х; а ведь здесь, у Булга­кова, — своего рода репетиция, отработка приемов…

От наших американских читателей совершенно ускользает то об­стоятельство, что профессор оказывается практически безоружной жертвой, стоящей перед вооруженными грабителями,— дело останови­лось лишь за тем, что сегодня у профессора есть еще последнее сред­ство защиты (звонок могущественному покровителю, заинтересован­ному во врачебном искусстве Преображенского), что сегодня люди, явившиеся в его дом, не могут еще пустить в ход свое оружие. Вопрос времени. И сегодняшний читатель не может не знать: буду­щее — за швондеровской «командой», они и уплотнят, и перераспре­делят, и выселят, и — «разъяснят»…

Сцена в прихожей осталась непонятой. Упреки в адрес профессора (почему не любит пролетариат? Почему неуважительно разговари­вает со Швондером? Ведь Швондеру трудно работать с такими жильцами?) можно сравнить с упреками в адрес заключенного, прибегающего к последнему оставшемуся у него средству борьбы с тюремщиком… Станем ли мы осуждать его, если обманет, «переиграет»?.. Да, кстати, как бы отнеслись студенты к лишней миске супа, украденной героем Солженицына? Напомнили бы библейскую за­поведь?..

Подобно тому, как нельзя понять текст на иностранном языке без обязательного знания грамматики, невозможно оценить литера­турное произведение или другой культурный текст без знания основ­ных «правил» данной культуры. В силу своей неосведомленности авторы сочинений оказались не в состоянии правильно «прочитать» развернувшуюся перед ними ситуацию; они просто не знали значения таких, например, ключевых для отечественной культуры понятий, как «приход представителей власти» . То, что для понимания культурной ситуации, скажем, 30-х годов, является обязательным, гарвардцам просто неизвестно и потому не улавливается. Если ночью раздается «стук в дверь» и голос говорит «телеграмма», это не значит, что при­шел почтальон; если на автофургоне написано «хлеб», не надо думать, что машина едет в булочную…

Что же еще, кроме незнания основного культурного кода и важнейших реалий описанной эпохи, помешало студентам Гар­варда понять прочитанное? Похоже, что с текстом студенты знако­мились в худших традициях — по «извлечениям», отдельным «выбран­ным» страницам. Иначе не появилось бы в их сочинениях столько фактических неточностей и элементарных несуразностей. И при по­вышенной чувствительности гарвардских студентов к правам женщин не показался бы им столь милым и Шариков, грозящий «под­вести под сокращение» свою несостоявшуюся избранницу… Вообще по­пытки составить представление о чужой культуре по «избранным местам» и «типичным представителям» редко оказываются плодо­творными. По собственному опыту мы хорошо знаем, что ни регуляр­ные декады национального искусства, ни павильоны ВДНХ не позволяют узнать культуру даже тех народов, которые входят в одно с нами государство.

Кроме того, знакомство со студенческими сочинениями заставляет вспомнить описанный социальными психологами механизм принятия коллективных решений, когда главное — найти такое решение, которое более или менее устраивало бы всех и «работало» на сплочение группы. Все студенты (за отдельными, оговоренными авторами статьи, исключениями) на удивление единодушны. Текст, видимо, не столько внимательно читали, сколько страстно обсуждали… Что для нас — важно. Ибо в таком случае — перед нами «живым» предстал социально-психологический тип молодого американца «из интеллиген­тов», представителя «либеральной группы американского общества» (как замечают Максудов и Покровская). И вот здесь совершенно по­разительно, что сочинения студентов из далекого Гарварда не кажут­ся нам совершенно чужеродными, ни на что не похожими. Более того, они напоминают нечто очень знакомое… Пафосом, страстностью, жаждой осудить зло… Да это же суды над Онегиным, Ленским, Обломовым, что устраивали комсомольцы двадцатых! То же ощущение своей правоты, безапелляционность суждений, убежденность в том, что история началась сегодня, с них, то же чувство причастности к новой эпохе, отбросившей старые предрассудки и не стесненной авторитетами… Долой дворянские условности! Долой профессоров!

Отечественных комсомольцев, затевавших суды над литератур­ными героями, мало беспокоили Пушкин и Гончаров. Им важно было выразить себя, а понимание чуждой (навсегда ушедшей) дворянской культуры не входило в их задачи. Похоже, что и гарвардские ниспро­вергатели озабочены были не столько текстом булгаковской по­вести, сколько жаждой выразить собственную жизненную позицию. И если в чем-то им нельзя отказать, так это в увлеченности, в све­жести и новизне взгляда. И первыми, кто оказался очарован и побежден логикой и чувствами студентов, стали… их преподаватели.

Отстаивая за студенческой точкой зрения право на существова­ние (хотя в этом ей никто не отказывал), наши авторы по­степенно начали подходить к их позиции как к чему-то, уже до­казавшему превосходство, как к некоторой данности, с которой необ­ходимо считаться. И, вслушиваясь в мнения своих воспитанников, они, по-моему, полностью приняли их точку зрения.

Очарование молодости, притягательность раскованной, не ограни­ченной никаким нормативным знанием позиции приводит к тому, что авторы, все в большей степени принимая слова и аргументы своих студентов, прямо повторяют за ними: «более справедливое распре­деление жилой площади». Но что позволено двадцатилетним, только приступившим к знакомству с далекой от них культурой, то вряд ли простительно их наставникам. С каких позиций говорится о «более справедливом распределении»? Комментаторы-то должны прекрасно представлять и то, как проходило подобное перераспределение, и к чему оно привело, и как на десятилетия оно затянулось, сделавшись основным модусом существования общества.

Априорность оценок приводит к тому, что не только студенты, но и их педагоги начинают поучать профессора Преображенского, ставить ему в пример ценности американской культуры: «в человече­ском общении необходимо стремиться не к победе, а к компромиссу». Кто же спорит?! Да ведь эти-то расхожие истины дня сегодняш­него — истины, завоеванные нами, — не колеблясь, авторы переносят в революционные двадцатые… Перед нами — словно учебник хорошего поведения, составленный специально для воспитания русской профес­суры: «Ни в коем случае нельзя поправлять незнакомого человека, нельзя показывать ему, что он ошибся и чего-то не знает, — эти элементарные основы общения американцев почему-то неизвестны рус­скому профессору»; «он и его окружение не понимают»… Поучая профессора Преображенского, ни авторы, ни студенты не хотят при­нять во внимание, что профессор не оппонентов на семинаре пере­бивает, а имеет дело с явившимися к нему в дом потенциальными экспроприаторами, функционерами тоталитаристской власти, терро­ризирующей население (все остальные жильцы калабуховского дома, напомню, уже «уплотнены»).

Желание поучать и обличать заразительно. И вот уже в газетной заметке об этом же докладе (Кому приказывал Тютчев, или Кое-что о стереотипах // Сов. культура. 1990. 25 авг.) перед судом амери­канской молодежи предстает, вслед за профессором Преображен­ским… Федор Иванович Тютчев. То, что гарвардские студенты, приступившие к изучению русской литературы, не в состоянии сразу понять строки «Silentium!», оказывается достаточным, чтобы объявить Тютчева олицетворением диктата — так сильно задевает гарвардцев повелительное наклонение глагола!

Автор заметки, путаясь в реалиях чужой культуры, да и в словах родного языка (из «раскованности» и «развязности» сконструирована «развязанность»), простодушно принимая язык оригинала за перевод, искренне удивляется тому, что разные народы по-разному воспри­нимают одну и ту же реальность. Сравнивая культуры, советский журналист восхищается, как это теперь принято, вежливостью, радушием и открытостью американцев и ставит в пример авторитар­ному Тютчеву учтивого американского полицейского, избегающего повелительных наклонений. Неспособность к спокойному, безоценоч­ному тону оказывается губительной. Желание поскорее освободиться от старых представлений оборачивается плененностью новыми стереотипами.

Представления о культуре предельно упрощены, сплющены. Жажда простых объяснений снова приводит к тому, что серьезный разговор о культуре подменяется набором трюизмов о правилах хорошего тона, разговор о национальных особенностях — рассматри­ванием бытовых привычек.

Очевидная симпатия к одной из сталкивающихся точек зрения приводит к некоторой поспешности, с которой авторы судят о совре­менном советском обществе. Вряд ли стоит утверждать, что профессор Преображенский выглядит «героем в глазах советского общества»,— никто этого просто не проверял. Но он действительно очень привлека­телен для современного советского читателя. Привлекателен вовсе не героизмом (которого в нем нет и на который он не претендует), а теми ключевыми формулировками, которые — как может оценить именно современный советский читатель — оказались пророческими. Примером здесь можно взять хотя бы связь между систематическими спевками и разрухой. Профессор физиологии блестяще демистифици­рует одно из самых употребительных понятий советской идеологии: нет никакой разрухи, не бывает ее как таковой; она просто — результат определенных человеческих действий — спевок, выдвижения лозунгов, проведения манифестаций, показательных мероприятий. Советский человек имел несчастье убедиться, что спевкам с неизбеж­ностью сопутствует протечка парового отопления, разрушение жилищного фонда и т. д.

Профессор Преображенский дал образцы удивительно трезвого поведения: не из жадности или черствости, конечно, отказывается он покупать «по полтиннику» брошюры в пользу голодающих де­тей Германии. Им здесь угадано начало непрерывных на протяжении последующих десятилетий мероприятий, когда, спекулируя на живом чувстве, демагогическая власть манипулировала населением, про­водя свои бесконечные кампании. Существует, значит, какое-то нормальное, не искривленное идеологией зрение, позволяющее видеть вещи такими, как они есть. Не «творческий потенциал», не героизм привлекают в профессоре, а твердая приверженность настоящим ценностям, и — умение отделить их от навязываемых фальшивых.

Отстаивать эти ценности профессору приходится в экстре­мальной ситуации. Если же мерить человеческое поведение в таких крайних положениях критериями «хорошего тона», повседневными правилами, всегда найдется повод для укоров.

Допускают авторы и некоторую приблизительность при описа­нии современного советского общества. Странно читать; «советские люди — решительные противники насилия». Советские люди, как и любые другие, очень разные. «Во всех вопросах современный со­ветский идеал связан с индивидуализмом»,— утверждают авторы. На каком основании сделан этот вывод? Мы располагаем сейчас многими серьезными исследованиями о состоянии советского общества, об общественном мнении. Что конкретно имеется здесь в виду? Вряд ли стоит делать столь категорические утверждения, идет ли речь о советской, французской или американской культуре. В любом обществе сосуществуют группы с самыми различными целями и идеалами. И в нашей стране переплетены сейчас кол­лективистские и индивидуалистические, уравнительные и «достижительные» устремления.

И самое существенное, может быть, несогласие. Очень про­сто сегодня критиковать наше общество: оно открыто для критики, само стремится найти и назвать собственные пороки. Но готовность противопоставить советскому обществу «здоровое» и «благополучное» американское выдает невольно возникающее чувство превосход­ства. Вроде бы и справедливы такие суждения: «Большой ред­костью и ценностью стали такие личные качества, как личная порядочность, достоинство и самоуважение, профессионализм, знание своего дела… Не обманет, не предаст, не бросит друга в беде, сдержит свое слово, справится с трудной работой — ну, ка­залось бы, чего еще можно пожелать человеку в обществе людей, выросших в окружении демагогии, невежества и безалаберности». Все так, и о «потере нравственных критериев» нами же, кстати, и поведано миру. Но не забудем, что это общество дало и Саха­рова, Солженицына, Марченко, Григоренко… И какое реально сущест­вующее на земле общество может похвалиться тем, что порядочность, личное достоинство, верность в дружбе, честность стали в нем повсеместно распространенными?

…В конце статьи авторы напишут: «взаимное непонимание». Да, слово найдено: именно непонимание. Перед нами тот самый случай, когда реального, плодотворного межкультурного взаимодей­ствия не произошло. И причина — самая обычная. Мы начали с утверждения о том, что для реального контакта мало одного знания и заинтересованности, необходимо еще и сходство ценностей. Или — если не схожесть — то хотя бы возможность перевести основ­ные этические критерии одной культуры на язык другой. И первое условие для успеха такой попытки — признание равноценности всех культур. Ни одна из них не может выступать в роли образца, ни одна не может брать на себя функции арбитра. В нашем же случае до разговора о сходстве дело не дошло, да и не могло дойти; не хватило даже знания.

Не случайно, что наибольшее внимание в студенческих сочи­нениях было уделено самому внешнему, поверхностному слою куль­туры — поведению, этикету. Профессора Преображенского упрекают в заносчивости, несоблюдении правил общения — и такой подход неизбежно приводит к морализаторству. Остались незатронутыми содержательные уровни культуры. Необходимо, конечно, более серьезное, системное знание языка чужой культуры, не ограниченное образцами, пусть даже и лучшими. И в результате стало возможным увидеть лишь зеркальное отражение своих проблем, своих болевых точек и забот. Так что, думается, повесть Булгакова ждет еще своего прочтения в Гарварде.

 

Москва                                                                                                         С. ШВЕДОВ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

советскими профсоюзами, чьи руководители при переговорах с бастующими рабочими естественным образом садятся рядом с представителями правительства. Столь же безосновательно и профессор Преображенский отнесен к буржуазии. Назовем ли мы его «старым спецом», «высококвалифицированным специалистом» или как-нибудь еще, в соответствии с модой, главным все равно остается то, что он — человек труда. Неудивительно, что этого не видят незваные гости. Но ведь и американские студенты почему-то тоже не обращают внимания на то, что вся жизнь профессора отдана труду — практи­кующего врача, исследователя, автора специальных работ! Числить его капиталистом так же смешно, как и эксплуататором, барином. Готов­ность некритически пользоваться идеологическими конструкциями, давно обнаружившими свою бессодержательность, приводит к тому, что и Шариков включен в круг пролетариев — он-то на каком основа­нии? Только потому, что, конечно, не нэпман?

…Не будем множить примеры отнесения профессора — к бур­жуазии, участников спевок — к пролетариату. Задумаемся лишь, по­чему с такой готовностью принимают сегодня гарвардские студенты ярлыки и штампы, утвердившиеся в нашей стране в 20-е годы? Почему не взглянут на реальное содержание этих понятий? И тогда, возможно, появятся у них основания отказаться от слова «пролета­рий» как от чисто идеологического конструкта. И если считать, что существенной характеристикой «пролетария» должно быть все-таки непосредственное отношение к какой-нибудь трудовой деятельности, то какие основания остаются у нас считать Швондера и его спут­ников пролетариями? Перед ними в лучшем случае люди, пред­ставляющие пролетариат, а точнее — власти с логикой люмпен- пролетариев, с главным движущим чувством — завистью. И потому, придя к профессору, Швондер с товарищами видят перед собой только человека, занимающего непомерно большую квартиру. (И еще одно — так уж устроено их зрение — человека, могущего сегодня опереться на силу.)

Использование идеологизированных понятий не дает возмож­ности выяснить, кто действительно работает, а кто — контролирует и организует его жизнь таким образом, чтобы он не получал за свою работу слишком много. Идеологически нагруженные слова сбивают с толку, и вот уже и Марксу упрек: он «никогда в жизни не работал как пролетарий». Еще один шаг — и Маркса тоже, вместе с профессо­ром, объявят бездельником, не заслужившим занимаемой жилпло­щади. Да вот он, этот упрек: «Маркс получал деньги от Энгельса» (т. е. «харчевался за счет капиталиста»,— как сказал бы Шариков). Слова, будто заимствованные из советского учебника по общество­ведению, мешают видеть исторические реалии, мешают понять, что происходит у нас перед глазами, как распределяются роли между действующими лицами.

Авторы сочинений, утверждающие, что «Швондеру трудно рабо­тать в домкоме, если все жильцы такие, как Преображенский», полагают, видимо, что Швондер — нечто вроде американского «со­циального работника» (social worker); они, видимо, даже не подозре­вают, в чем состоит «работа» Швондера. И что средства, используе­мые им,— политическая демагогия, доносы в печати, прямое обраще­ние к карательным органам. Так же плохо понимают студенты и действия профессора Преображенского, например, отказ пожерт­вовать деньги «детям Германии». Мы-то, в отличие от американцев, знаем, что здесь речь идет об одном из принудительных меро- ] приятий, которыми будет полна последующая история советской Рос- ] сии. Реальный прок от них близок к нулю, никаким детям эти деньги не < попадают. Профессор безошибочно чувствует фальшь государ­ственных акций.

Эта же логика заставляет Преображенского произвести и сакра- ) ментальную фразу, так задевшую гарвардских студентов,— о нелюбви < к пролетариату. Произнесена она в ответ на угрожающее: «Вас бы i следовало арестовать»,— и это очень важно. Это сразу понятно < любому отечественному читателю. Слова профессора — реакция < на насилие, требование обязательной любви (или ненависти, i смотря по обстановке), которое потом сделается нормой, повседневной с чертой общественной жизни. Государство начнет указывать, кого т любить и кого ненавидеть, а само примется внимательно следить, ( все ли с готовностью выражают требуемые чувства. Слова профес- р сора, так испортившие его репутацию на восточном побережье США,— с не проявление его бесчувственности и жестокосердия, а способ защи- т

 

 

 

ты. Так стоит ли сегодняшним читателям вставать рядом со Швон- дером, требуя обязательной любви?..

Авторы сочинений, плохо предствляя себе, что происходит у них перед глазами, каковы реальные взаимоотношения между персо­нажами повести, полагают, что «профессор отказал домкому в сотруд­ничестве». Представляют ли они, о каком сотрудничестве идет речь? Что скрывается за понятием «уплотнение»? Профессор не захотел дружески встретить «новых товарищей по квартире» — знают ли они, что такое «коммуналка»? Наверное, до суда над профес­сором хорошо было почитать хотя бы Ильфа и Петрова, Зощенко, Лидию Чуковскую, «Московскую улицу» Бориса Ямпольского…

А сам приход незваных гостей, облеченных властью?.. Профессору Преображенскому еще памятен, наверное, «красный тер­рор» восемнадцатого года; его отношение к новой власти возникло не на пустом месте… Но студенты, видимо не подозревающие о практике заложничества, о том, как «уводили», «забирали», не могут предста­вить, что напоминали (и что сулили) подобные визиты. Изучая русскую литературу, они могли бы прочитать и «Окаянные дни» Бунина; тогда ситуация в прихожей «буржуазной» квартиры, куда пришли «комиссары», говорила бы им о большем… Вряд ли они ничего не слышали о «большом терроре» 30-х; а ведь здесь, у Булга­кова,— своего рода репетиция, отработка приемов…

От наших американских читателей совершенно ускользает то об­стоятельство, что профессор оказывается практически безоружной жертвой, стоящей перед вооруженными грабителями,— дело останови­лось лишь за тем, что сегодня у профессора есть еще последнее сред­ство защиты (звонок могущественному покровителю, заинтересован­ному во врачебном искусстве Преображенского), что сегодня люди, явившиеся в его дом, не могут еще пустить в ход свое оружие. Вопрос времени. И сегодняшний читатель не может не знать: буду­щее — за швондеровской «командой», они и уплотнят, и перераспре­делят, и выселят, и — «разъяснят»…

Сцена в прихожей осталась непонятой. Упреки в адрес профессора (почему не любит пролетариат? Почему неуважительно разговари­вает со Швондером? Ведь Швондеру трудно работать с такими жильцами?) можно сравнить с упреками в адрес заключенного, прибегающего к последнему оставшемуся у него средству борьбы с тюремщиком… Станем ли мы осуждать его, если обманет, «переиграет»?.. Да, кстати, как бы отнеслись студенты к лишней миске супа, украденной героем Солженицына? Напомнили бы библейскую за­поведь?..

Подобно тому, как нельзя понять текст на иностранном языке без обязательного знания грамматики, невозможно оценить литера­турное произведение или другой культурный текст без знания основ­ных «правил» данной культуры. В силу своей неосведомленности авторы сочинений оказались не в состоянии правильно «прочитать» развернувшуюся перед ними ситуацию; они просто не знали значения таких, например, ключевых для отечественной культуры понятий, как «приход представителей власти» . То, что для понимания культурной ситуации, скажем, 30-х годов, является обязательным, гарвардцам просто неизвестно и потому не улавливается. Если ночью раздается «стук в дверь» и голос говорит «телеграмма», это не значит, что при­шел почтальон; если на автофургоне написано «хлеб», не надо думать, что машина едет в булочную…

Что же еще, кроме незнания основного культурного кода и важнейших реалий описанной эпохи, помешало студентам Гар­варда понять прочитанное? Похоже, что с текстом студенты знако­мились в худших традициях — по «извлечениям», отдельным «выбран­ным» страницам. Иначе не появилось бы в их сочинениях столько фактических неточностей и элементарных несуразностей. И при по­вышенной чувствительности гарвардских студентов к правам женщин не показался бы им столь милым и Шариков, грозящий «под­вести под сокращение» свою несостоявшуюся избранницу… Вообще по­пытки составить представление о чужой культуре по «избранным местам» и «типичным представителям» редко оказываются плодо­творными. По собственному опыту мы хорошо знаем, что ни регуляр­ные декады национального искусства, ни павильоны ВДНХ не поз­воляют узнать культуру даже тех народов, которые входят в одно с нами государство.

Кроме того, знакомство со студенческими сочинениями заставляет вспомнить описанный социальными психологами механизм принятия коллективных решений, когда главное — найти такое решение, которое более или менее устраивало бы всех и «работало» на сплочение группы. Все студенты (за отдельными, оговоренными авторами статьи, исключениями) на удивление единодушны. Текст, видимо, не столько внимательно читали, сколько страстно обсуждали… Что для нас — важно. Ибо в таком случае — перед нами «живым» предстал социально-психологический тип молодого американца «из интеллиген­тов», представителя «либеральной группы американского общества» (как замечают Максудов и Покровская). И вот здесь совершенно по­разительно, что сочинения студентов из далекого Гарварда не кажут­ся нам совершенно чужеродными, ни на что не похожими. Более того, они напоминают нечто очень знакомое… Пафосом, страстностью,

(«бедные»), профессор Преображенский — как «буржуазия». На­сколько осмысленны эти определения? То, что Швондер сам причислял себя к пролетариату и так же числили его окружающие, сомнения не вызывает. Но сегодня уже очевидны несостоятельность и чисто конъюнктурный характер многих мифологем тех лет. Для сегодняш­него русского читателя — а у повести Булгакова нет и не было другой массовой читательской аудитории — очевидно, что Швондер имеет очень условное отношение к рабочему классу. Он — активист (как позднее станут формулировать — «освобожденный работник»). Ни он, ни его окружение не показаны как люди, занятые каким-либо трудом, пролетарским или непролетарским. Между ними и пролета­риями так же мало общего, как между классическими английскими тред-юнионами и

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Десять лет спустя

«Собачье сердце» глазами студентов Гарварда в 1989 и в 1999 годах

 

|ПОВЕСТЬ Михаила Булгакова «Собачье |сердце» являлась од|ним из символов перестройки. Имена ее пер­сонажей стали нарицательными. Шариковыми презрительно име­новали людей, покушающихся на чужую жилплощадь, так же назы­вали твердолобых сторонников марксистской доктрины. Жена ле­нинградского мэра рассказывала корреспонденту «Огонька» (№ 5, 1991), как ее мужа осуждали за об­мен квартиры на большую: «На­шлись новоявленные «швондеры» и «шариковы», развернувшие оче­редную кампанию против Собча­ка».

 

Повесть, перелицованная в пьесу, шла на сценах столичных театров. «Профессор Преображенскийj ироническим умом, широтой нату­ры, мерой чуть барственного превос­ходства, внутренней интеллигент­ностью, корректньш достоинством — напомнил рецензенту журнала «Театр» Д.Золотницкому (№ 1, 1989) — знаменитого русского ком­позитора Глазунова и одновременно кустодиевский портрет Шаляпи­на...

— В собачьих видениях-снах Швондер помогает Шарикову взо­браться наверх. — И вот Шариков царит на вершине. Первым делом он отсекает длинным ножом голову доктора Борменталя: голова явля­ется залу, лежащая на подносе, к вящему величию победителя-единодержца. Апофеоз предательства, насилия, диктатуры».

На сцене московского театра мы видим ту же антитезу:

 

«Профессор Преображенский в растерянности сидит посреди своего кабинета… Немая сцена. Так закан­чивается «Собачье сердце» в Мос­ковском ТЮЗе. Символ прост, и от этой простоты знобит, как от при­говора. Роковой выбор русского ин­теллигента, два пути: за границу или — в лагерную пыль… Русская ин­теллигенция вещество особое…

Прежде всего совесть. А потом и сострадательность. Искупительная трагическая судьба русской интел­лигенции впечаталась в гены, она как тавро и отсвет проступает на меченых. лбах поколение за поколени­ем..¹. Грабеж истребил крестьян. Швондер и Шариков — интеллигенцию». (Алла Боссарт «Уроки музыки» «Огонек» № 18. 1989).

 

Итак, с одной стороны, ирони­ческий ум. совесть, достоинство, сострадательность, с другой — ни­зость, насилие и предательство. И естественно, что русские читатели и зрители сопереживали магу и кудеснику, особенно в предчувст­вии новых волшебных перемен. И счастье было так близко. На юби­лейном концерте в честь семиде­сятилетия Булата Окуджавы теле­визионная камера то и дело поки­дала юбиляра, почтительно зами­рая на известных политических деятелях в зрительном зале: Гай­дар. Чубайс, Козырев! Какие име­на! Какие благородные лица! На­ши вожди, лидеры — и такие ин­теллигентные, вместе с нами слу­шают Окуджаву! Казалось, еше мгновение — и, подобно эпилогу повести Булгакова, страна чудес­ным образом преобразится. «Возьмемся за руки, друзья» — и вся шариковско-анпиловская не­чисть, беснующаяся на улице, ис­чезнет без следа.

В то полное иллюзий и надежд время (1988-1990 гг.) мы, препо­даватели Гарвардского универси­тета, читали со студентами «Соба­чье сердце». К нашему немалому удивлению, большинство наших учеников не разделяли, казалось бы, такого естественного, восхи­щения русской аудитории тапант- ливым, интеллигентным ученым. У американских молодых людей были серьезные претензии к.по­чтенному профессору. Нам захоте­лось рассказать об этом взгляде со стороны русским читателям. В на­шем распоряжении было около 40 сочинений на тему: «Как вы отно­ситесь к словам профессора Пре­ображенского: Да, я не люблю про­летариат». Авторы работ — моло­дые люди, в основном дети обес­печенных родителей. Как и пола­гается молодежи, они идеалисты, видели в окружающем обществе лишь социальную несправедли­вость и хотели сражаться с ней. Преображенского они рассматри­вали в контексте этой борьбы с консервативными силами и чувст­вовали, что он не на их стороне. Подчеркнем, что речь шла не о ху­дожественных достоинствах пове­сти Булгакова и не о культурных и социальных особенностях русско-советской 30-х годов. Сту­дентов волновали общечеловечес­кие проблемы, в первую очередь ответственность образованных людей (включая их самих) за спра­ведливое социальное устройство общества. Высказывания молодых американцев отражают этические представления наиболее либераль­ной части американского населе­ния того времени.

Наша попытка познакомить со­ветских читателей с этой позицией («Литературное обозрение» № 5, 1991) оказалась не слишком удач­ной. Анонимный редактор сменил название статьи, в несколько раз сократил текст, оснастил его мно­гочисленными красотами стиля, кокетливыми ужимками и бес­смысленными утверждениями. Статья сопровождалась разверну­тым комментарием социолога Сергея Шведова, уличавшего мо­лодых американцев в чувстве соб­ственного превосходства и неве­жестве:

 

«Сочинения студентов из далекого Гарварда не кажутся нам совер­шенно чужеродными, ни на что не похожими… Да это же суды над Онегиным, Ленским, Обломовым, что устраивали комсомольцы двад­цатых. То же ощущение своей пра­воты, безапелляционность суждений, убежденность в том, что ис­тория началась сегодня… Похоже, что и гарвардские ниспровергатели озабочены были не столько текстом булгаковской повести, сколько жаждой выразить собственную жизненную позицию… И в результа­те стало возможным увидеть лишь зеркальное отражение своих про­блем, своих болевых точек и забот. Так что, думается, повесть Булга­кова ждет еще своего прочтения в Гарварде».

 

Статья Сергея Шведова, тонко­го и наблюдательного ученого, убедительно показала, что наша попытка показать некоторые на­правления социального развития американского общества не уда­лась. Мы ли не смогли (нам не да­ли) высказаться достаточно внят­но или наши читатели не захоте­ли услышать сказанное, теперь не столь уж существенно.

Прошло 10 лет. Исчезла страна, называвшаяся СССР, немало пе­ремен произошло и в США. В Гар­варде же по-прежнему изучают русский язык и время от времени читают на старших курсах «Соба­чье сердце». Нам захотелось вер­нуться к идее, невостребованной в прошлом, рассказать о реакции американских студентов на по­весть Булгакова, сравнив на этот раз сочинения конца восьмидеся­тых годов с сегодняшними работа­ми. Как и прежде, мы убеждены в том, что этические представления и социальные взгляды американ­ской молодежи могут быть инте­ресны и полезны русским читате­лям.

 

СУД НАД ПРОФЕССОРОМ ПРЕОБРАЖЕНСКИМ  

(КОНЕЦ 80-Х ГОДОВ) 

Вот начало сочинения, напи­санного в форме юмористического интервью:

 

«К моему великому удовольствию, сегодня у нас в телестудии очень за­мечательный и известный врач Фи­липп Филиппович Преображенский из Москвы. Его вызвали в Америку, чтобы он постарался омолодить Ро­нальда Рейгана, но даже известный профессор не смог сделать этого, хо­тя он сказал, если бы мы нашли мозг умершей недавно обезьяны, то мо­жет быть он бы смог заменить его старый обезьяний мозг новым». Веня

Мы называем студентов выбран­ными ими на уроках условными име­нами. Юмористическая позиция в со­чинениях — редкое исключение, обычно профессор Преображен­ский наводит молодых американ­цев на печальные размышления:

 

«Меня изумило не то, что он от­казался помогать более бедным лю­дям, а то, что он признался в том, что он не хотел помогать им, по­тому что он презирает пролетари­ат… Я просто не могу предста­вить себе человека, который вмес­то того, чтобы легко успокоить людей, открыто объясняет им, что он их ненавидит… По-моему, про­фессор крайний пример человечес­кой природы. Конечно, пролетарий борется за тс же квартиры для всех, ту же зарплату для всех и так далее. Но профессор, который уже богатый и уверенный в том, что он так и останется, обижает всех других. Почему он решает в конце концов превратить Шарикова еше раз в собаку? Потому что он становится угрозой. Профессор только любит тех, кто не грозит ему… Эта книга очень грустная. После ее чтения я считаю людей ужасными. В этой книге нет ни од­ного сказочного Ланцелота, кото­рый живет, искренне помогая лю­дям. Есть в этом мире такие лю­ди?»

Лариса

 

Мы видим, что не только отвра­тительный вожак жилтоваришей Швондер, но и благородный про­фессор приводит молодую амери­канку в отчаяние, заставляет усомниться в человеческой при­роде. Он кажется ей самовлюб­ленным эгоистом, поступающим некрасиво и неразумно. Не менее суровы к профессору и многие другие студенты. Их не устраивает классовая позиция профессора, им не нравится Преображенский встречают скептической усмешкой, слишком очевидна его личная заинтересованность. Же­лание сохранить все как было не вызывает у молодежи сочувствия, они уверены в необходимости пе­ремен:

 

«Преображенский жил в хорошей квартире и ел икру, а рядом люди го­лодали». Лиза

 

Этой бытовой деталью репута­ция ученого в глазах американских студентов безнадежно испорчена, экзамена на человечность и поря­дочность благородный интелли­гент не выдержал:

 

«У него была большая квартира, аужанки, деньги, влияние, все, чего не имел пролетариат… У профессо­ра нет очень честных убеждений. В рассказе он продолжает обогащать­ся. никогда не страдает. Поэтому я скажу, что, конечно, Преображен­ский ненавидит, не уважает и бо­ится пролетариата не только по­тому, что электричество иногда гаснет, но также и важнее потому, что пролетариат грозит приятной жизни профессора». Андрей 

 

«Легко понять, почему профессор не хочет делить свою квартиру. Лю­ди, которые собираются поселиться у него, очень разные с ним, например, они не образованные. Но это не зна­чит, что он не должен делить квар­тиру. Много людей очень бедно, если у них есть дома, эти дома ужасные. Их жизнь невыносима, и так как у него много денег, он должен ста­раться помочь им. Выло бы лучше, если бы он мог выбрать с кем делить квартиру, но он даже не спрашивает об этом, а просто отказывается». Александр 

 

«Отношение Преображенского к рабочему классу отталкивающее… Если бы Преображенский был аме­риканец, он бы сказал, что каждому рабочему нужен не милиционер, а больше денег, то есть эффективным рабочим нужны положительные по­буждения, а не террор». Жанна

 

«Когда одна женщина из домкома появляется одетой как мужчина, Преображенский насмехается над ней. И когда она говорит, что она заведующий, он исправляет ее и го­ворит: «Заведующая». Маша

 

«И тоже заметьте, как писатель рисовал разные характеры: проле­тариев он описывал как неграмот­ных, отвратительных подлецов, а буржуазию он описывал как героев. Вот как манипулирует нами ав­тор» Дима.

 

«Он врач богатых… он может со­здать лучшее здоровье, но даже не касается того, чтобы омолодить души людей. Его цель не помогать обществу, а много зарабатывать и преуспевать». Сарра

 

«Преображенский и Швондер по­хожи, так как оба хотели преобра­зовать природу человека, Преобра­женский — физически, Швондер — философски». Света 

 

«Преображенский очень высоко­мерный и жестокий человек. несмо­тря на то, что он сам (и мне надо добавить — без разрешения и Шарикова и Клима) создал Шарикова, он не хочет отвечать за него». Тим

 

«Он раньше сказал Зине, что люди не должны бить ни друг друга, ни жисотных, а должны обращаться добро друг с другом. Но он бьет Швондера и других, не к)’лаками, а словами. Он делает вид, что он го­раздо лучше их, и все это грубость. Он видимо не готов жить при своих принципах». Анна 

 

«Надо уважать всех, у всех есть что-то важное, нельзя говорить: «Вы стоите на низшей ступени развития. Это не диалог, это пе­реход на уровень оскорблений, это не помогает самостоятельно ду­мать, это разрушительно, а не конструктивно. Профессор не да­вал Шарикову шансов или примеров добра. Он считал манеры самым важным. Шариков всегда слышал: «Дурак». Давид 

 

 

«Он, кажется, подлец, но мы ему сочувствуем. Но вообще я считаю таких людей, как Преображенский предубежденными подлецами. Он нехороший эгоистичный человек… Мы должны уважать друг друга. Не надо любить и не надо притворяться, что тот, кого мы не любим, наш друг. Но мир всегда лучше, когда люди хорошо обращаются друг с другом. Милость — хороший штрих. Домком был, может быть, немного грубым, немного глупым, но они вообще хорошие, не злые люди. Ему не надо было обращаться с ними так грубо». Женя

 

*   *     *

Почему же профессор так раз- и дражает молодых людей, обычно в довольно терпимых, скорее склонных поверить в добрые намерения и литературного героя, чем вступить с ним в пререкания? Казалось бы, идеалы средних классов Америки и дореволюционной русской интеллигенции, представителем которой является Преображенский, довольно близки. Отчасти так оно так и есть, счет, предъявляемый профессору студентами, — счет к своим, своему кругу, своему классу, к самим себе. С другой стороны, очевидно различие пройденного СССР и США пути. Вероятно, лет сто назад профессор Преображен­ский считался бы блестящим уче­ным, уважаемым респектабель­ным джентльменом по обе сторо­ны обеих океанов. Однако в соци­альном и нравственном отноше­нии в XX веке произошли замет­ные изменения. Личная порядочность без внимания к нуждам дру­гих людей не кажется молодым американцам столь уж большим достоинством.

Каждое общество ценит черты, которые в его среде в данный мо­мент редки и важны, и, наоборот, не слишком дорожит качествами широко распространенными. Оч­нувшись на дне социальной и эко­номической пропасти, в окруже­нии демагогии, лжи, невежества, безалаберности и безответствен­ности, советский человек испытал глубокое уважение к человеческим качествам, воплощенным в про­фессоре. Талантлив, трудолюбив, высокопрофессионален, честен, видит вещи такими как они есть, держится с достоинством, не об­манет, не предаст, не бросит в беде, справится с трудной работой — казалось бы, чего еще можно пожелать! Приверженность Преображенского к частной собственности, его убежденность, что каждый , должен делать свое дело, совпадали с направлением идеологическо­го сознания перестройки, с ними е связывали прогресс и путь к достижению личного успеха. В США частная собственность парила всегда, однако государство все более энергично вмешивается в эконо­мику, используя разнообразные средства регулирования и перерас­пределения, поскольку благополучие всех членов общества — выс­шая ценность. Отнимать чужое нельзя, но оставлять бедных бед­ными, несчастных несчастными безнравственно, и тот, кто отказы­вается помогать другим, заслужи­вает осуждения. Личными дости­жениями в Америке также никого не удивишь, но при этом все более важной представляется проблема людей пассивных, не умеющих найти свое место в современных джунглях, бедных, бездомных, безработных, так называемых меньшинств: сексуальных, нацио­нальных и др. Создание для таких людей определенного статуса, их поддержка — важная социальная проблема. Уважение к другим лю­дям — не просто манера поведе­ния, это принцип американской жизни, вытекающий из многооб­разия культур и из отсутствия еди­ной общепризнанной шкалы цен­ностей.

 

ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

(1999-2000)

Прошли годы. Россия построи­ла капитализм, создала рыночную экономику, расприватизировала что можно и что нельзя. Процвета­ния, однако, не наступило. Сред­няя продолжительность жизни, интегрально отражающая уровень жизни населения, заметно упала, так что для очень многих застой­ный период представляется золо­тым веком. Претенденты на ин­теллигентность быстро исчезли с политической сцены, и на нее вскарабкались или въехали на мер­седесах тертые крепыши с уголов­но-аппаратным прошлым. Ельци­на, Шумейко, Путина с профессо­ром Преображенским не сравнят самые бесстыдные журналисты, а косноязычные афоризмы Черно­мырдина достойны Шарикова. Социальные проблемы в лице бас­тующих шахтеров, голодающих учителей, побирающихся стариков и детей постоянно дают о себе знать. Совершенно очевидно, что российскому обществу без их решения не обойтись. В Америке не было бурных потрясений, но по­литические, социальные и эконо­мические перемены не обошли се стороной. О некоторых из них сви­детельствуют сочинения студентов 1999-2000 учебного года, приве­денные ниже.

 

«Булгаков отказывается нам дать простую идеологию, а создает сложное изображение русского об­щества сразу после революции, не скрывая недостатков нового и ста­рого мира. Он описывает большеви­ков как настоящих невежд, кото­рые, ничего не понимая, повторяют фразы из Маркса, описывает страх, за который революция отвечает: Швондер ходит к Преображенскому почти каждый день, чтобы ему уг­рожать, новых людей вселяют в квартиры, все боятся доносов. Но Булгаков также издевается над Преображенским — представите­лем старого мира. Преображенский очень снисходительно обращается к швейцару Федору, который уже привык к такому отношению. Про­фессор верит, что все должны знать свое место, также очень фамильяр­но обращается к пациентам, к Зине и к Борменталю. Он не чувствует никакой вины за то, что он имеет семь комнат, когда многим было не­где жить. Благодаря его интелли­гентности, богатству и способнос­ти к ласке он имеет власть над все­ми, даже над Швондером в начале рассказа. Одним словом, Булгаков описывает старый мир как место полное несправедливостей, где силь­ные и богатые имеют власть, а бед­ные и слабые страдают, как Шарик в начале рассказа. Он часто описы­вает борьбу между двумя мирами как борьбу между двумя языками, которые оба могут быть очень смешными. Больше всего Булгаков цитирует большевиков, которые употребляют новый язык, не пони­мая, о чем они говорят. Швондер по­вторяет оскорбления «монархист», «империалист» и т.п., не отличая их друг от друга, и «Собачье сердце» полно документами, написанными глупым, бюрократическим языком. У старого мира тоже есть свой язык «да-с», «нет-с», «голубчик», «господин». Эти языки борются в тексте, например, когда профессор настаивает на том, чтобы Шари­ков его звал «Филипп Филиппович. Наконец мне нравится, что Бул­гаков использует гениальную мета­фору, чтобы критиковать превра­щение общества, предложенного большевиками. Они хотели создать нового советского человека из человека старого мира. В начале рассказа Шарик похож на раба, он следует за профессором благодаря его ласке, деньгам и колбасе. Когда он становится человеком или получеловеком , он похож на Швондера, он грубый оппортунист. По-моему, Булгаков иронизирует над тем, что, когда пытаешься сделать нового ор­ганизованного человека из раба, тог­да получаешь чудовище». Давид

 

«Я не понимаю этот мир, где лю­ди могут получать комфорт, кото­рый они сами не заработали. Но все равно я уважаю таких людей как Швондер, он человек, который бо­рется за то, что ему кажется улуч­шает мир, даже если для меня его мнения неправильные и наивные. На­оборот, Шарикова, который тоже верит в права нового мира, я не могу уважать и не только из-за того, что он не знает своих обязанностей, что необходимо. Шариков заботит­ся только о себе, а такие люди вред­ный старому и новому миру. Все что есть у профессора он получил рабо­тая, и я согласна с этим правилом старого мира, но мне страшны лю­ди, которые хотят сделать работу Бога — это опасно. И поэтому когда профессор не чувствует ответст­венности за результаты своей рабо­ты, мне не нравится это. Я очень рада, что живу в мире, который больше похож на старый, чем на но­вый, как они нарисованы в рассказе, где у меня будет только то, что я сама зарабатываю. Но я думаю, что у людей должно быть сочувствие, чтобы мы могли жить вместе, от­ветственность, уважение к другим и способность бороться за то, во что они верят». Эстер 

 

«Да, я не люблю пролетариата, — печально согласился Филипп Филип­пович и нажал кнопку». С точки зрения профессора Швондер и его спутники не ведут себя по правилам культурной жизни, вернее, они дру­гой вид — не вполне человеческий. Они не господа, они товарищи, про­летарии. Их взгляды, язык, одежда — новые черты нового вида, а имен­но нового человека «homo sovieticus». Швондер какой-то Франкенштейн, у которого ««на голове возвышалась на четверть аршина копна густей­ших вьющихся волос»… Но почему «печально», вместо слова «неприяз­ненно» или даже «горделиво»? Как объяснить эту тонкую деталь и что здесь важно? Во-первых, «печально» означает отчаяние, точнее, бесси­лие перед лицом советской власти и потери или старого предреволюци­онного стиля жизни, или идеала ли­берального (буржуазного) общества. Другой вариант, Ф.Ф., хотя он по­хож на старого интеллигента, в ка­честве ученого безусловно радикал. Его проект омоложения имеет уто­пические и советские оттенки. В этом контексте профессор разоча­рован в действительном облике ре­ального пролетария по сравнению с его утопическим идеалом… Шари­ков, на самом деле, — антитеза идейности пролетариата. Он рас­четливый индивидуалист, использу­ющий коммунистические лозунги о справедливости для своей собствен­ной пользы, бесстыдно злоупотребляющий властью. Булгаков точно описывает неизбежный упадок рево­люционного общества — освобожде­ние становится террором и местью, как во Франции во время Робеспьера. Как Сатурн в живописи Гойи, рево­люция пожирает собственных де­тей. И какой-нибудь Шариков доне­сет на Швондера как на шпиона или грабителя. Как интеллигент про­фессор знает, что Шариков вопло­щает в себе это явление, но Швон­дер, несмотря на марксистскую веру в исторический процесс, с пафосом создает собственного палача.

Явной и важной темой рассказа «Собачье сердце» является принятие роли Бога человеком. Оттенки Фау­ста и Франкенштейна мы видим у профессора и у советской власти. Физически профессор создал Шари­кова, а новая власть, а именно Швондер, создала Полиграфа Полиграфовича, заведующего подотделом очистки. Бесспорно конфликт меж­ду старым и новым мирами в расска­зе фактически дан в противостоя­нии старого интел/шгента (профес­сора) новому порядку, но в то же время профессор и член домкома раз­деляют общую цель улучшения чело­веческого положения». Эдуард

 

«Отказ Филиппа Филипповича от сотрудничества шш сочувствия про­летариату отлично отражен в речи, особенно в замечательном ряде от­рицательных слов: «Нет, не возьму, не хочу, не сочувствую» и, наконец, «не люблю». Мне кажется, что в этом обмене словами профессор ре­шает закрыть дверь бывшего мира за ним, чтобы ни один пролетарий не вошел и не испортил сохранившейся мощи жизни господина. Так что, когда я читаю слова: «Да, я не люблю пролетариата», мне кажется, про­фессор отступает в убежище опера­ционной, где пролетариата не было и где он еще волшебник, божество, господин… Шариков говорит про­фессору и доктору: «Мучаете сами себя, как при царском режиме». Но когда профессор спрашивает, как ве­сти себя «по-настоящему», Шари­ков не может ответить. Позже он описывает Энгельса как немца, ко­торый пишет, пишет, до того, что голова пухнет. Становится ясно, что Шариков понимает только то, что влияет на его существование. У него нет широкой перспективы или мировоззрения. У него нет чувства или понимания истории и даже происхождения или традиций. Как заявляет Преображенский, Шариков — «неожиданно появившееся существо… лабораторное», неестественное. Почему это важно? Потому что как старый, так и новый мир основан на общественном порядке и создает npaвила, чтобы ограничивать пове­дение граждан. Правша разные при царском и советском режиме, но оба они занимаются контролем общест­венной памяти и мнений. Роль Ша­рикова очень ясно показывает, что человек без прошлого опасен, потому что он может легко колебаться из нового мира в старый, а из старого в новый. На кого он будет доносить? «Пес его знает».

 

* *   *

 

Сергей Шведов оказался прав, повесть Булгакова прочитана в Гарварде с лучшим пониманием как ее литературных особенностей, так и советской жизни 30-х годов. Авторы современных работ много внимания уделяют стилистике Булгакова, юмору, особенности речи героев повести. Столкнове­ние Преображенского и его оппо­нентов студенты рассматривают в реальной обстановке как борьбу старого и нового мира в послерево­люционном российском обществе.

По мнению авторов сочинений, профессор Преображенский, при всех его бесспорных достоинствах, не претендует на роль положитель­ного героя, а является лишь одной из сторон в трудноразрешимом классовом конфликте. С основа­нием или без молодые люди убеж­дены, что Булгаков занимает та­кую же, как они, беспристрастную позицию над схваткой. Молодые американцы отмечают, что про­фессор не всегда следует своим принципам, что он покровитель­ственно, пренебрежительно разго­варивает с прислугой, что он укло­няется от ответственности за ре­зультаты своих опытов. Различие между профессором и его врагами представляется не столкновением благородства с низостью, а лишь противостоянием хороших манер и невоспитанности. Но главное, как отмечает одна из студенток, — между мирами профессора и Швондера есть существенное сходство: они оба стремятся к определенному порядку, к организации мира по определенным правилам. Шариков, человек без прошлого, легко переходящий из старого мира в новый, но не разделяющий ценности ни того, ни другого, существо чрезвычайно опасное. Представляется, что гражданам России, столкнувшимся вплотную с угрозой разрухи и анархии, мысль о необходимости порядка и социальной организа­ции общества достаточно близка.

Но главное, чем поразительны со­временные студенческие работы, — это отсутствием социальных эмоций. Никто из них не рассмат­ривает столкновение Преображен­ского и Швондера в контексте борьбы бедных и богатых, с точки зрения необходимости помочь не­обеспеченным и нуждающимся людям. Социальная проблематика современного американского об­щества остается полностью за рам­ками обсуждения. Почему?

К нашему удивлению, оказа­лось, что взгляды гарвардских сту­дентов 80-х годов демонстрирова­ли не главное направление разви­тия американского общества, а были лишь последними арьергард­ными стычками великой амери­канской революции 60-х. Револю­ции социальной, расовой, моло­дежной, феминистской, сущест­венно изменившей американское общество и американскую жизнь. Сегодня Америка окончательно обживается в послереволюцион­ной реальности, отступая назад, туда, где стали заметны негатив­ные последствия проведенных ре­форм. Этот откат происходит не только и не столько на государст­венном и законодательном уровне, сколько в сознании людей. На смену поколению, стремящемуся к установлению социальной спра­ведливости в стране и на земном шаре, пришли люди, решающие свои собственные личные задачи. Как утверждает американский ис­торик Шлезингер, такое чередова­ние поколений от общественных интересов к личным и обратно ти­пично для американского общест­ва и происходит постоянно с пери­одичностью около 30 лет. Опреде­ленную роль в изменении амери­канского сознания сыграл развал СССР. Исчезла альтернативная модель социальной организации общества, что продемонстрирова­ло уникальность капиталистичес­кого пути развития и бесплодность напряженных усилий нескольких поколений, стремившихся решить социальные и этнические пробле­мы социалистическими методами.

Однако независимо от колеба­ний маятника настроений амери­канского населения России, по на­шему глубокому убеждению, пред­стоит понять происшедшее с ней и предстоит построить демократиче­ское, благополучное в социальном и экономическом отношении об­щество, в котором свобода и ра­венство станут достоянием каждо­го, где власть будет контролиро­ваться народом, будут охраняться права женщин, молодежи, обездо­ленных, национальных мень­шинств. Поколениям, которым предстоит нелегкая борьба за эти нормы цивилизованной жизни, бу­дут понятны социальные тревоги американской молодежи 60-80-х годов, отразившиеся при чтении гарвардскими студентами повести Булгакова «Собачье сердце».