Не свои (Солженицын)

Не свои

Перед нами новый труд («Двести лет вместе»), предпринятый, как обозначено на обложке сетевого издания, «Великим русским писателем Александром Исаевичем Солженицыным». Спокойная раздумчивая интонация отличает большую часть этого исследования от других публицистических работ автора, создавая представление, что он стремится к объективному, взвешенному изложению. Новое произведение знаменитого писателя, политического публициста, активного разрушителя советского государства, не может не привлечь читателя.
Двенадцать глав шестьсот страничного сочинения сопровождаются тысячами ссылок с указанием места издания, авторов, номеров страниц. В первый раз Александр Солженицын предстает перед нами как ученый. Ведь даже всемирно известный Архипелаг, воспринимавшийся миллионами читателей как абсолютно достоверное личное свидетельство автора и сотен его товарищей по несчастью, носил подзаголовок «опыт художественного исследования». Научный подход новой книги позволяет составить некоторое представление о методах работы писателя, заглянуть в его творческую лабораторию.

Выразительное название вызывает, однако, некоторое недоумение. Кто вместе и с кем вместе? Одна сторона очевидна — это евреи, но с кем они уже двести лет сосуществуют? С русским народом отвечает в предисловии автор. Но, как хорошо известно, оказавшись в империи после раздела Польши, евреи не вступили в контакт с русским населением, а продолжали жить в прежнем польско-украинско-белорусском окружении. Для 95% русских крестьян еврей вплоть до Октябрьской революции оставался никогда не виданным мифологическим существом. Если речь идет об украинцах и белорусах, то их совместное проживание с еврейским народом длилось много раз по двести лет. Наконец, если говорится о столкновении евреев с русской государственностью, то оно оборвалось в 1917 и невозможно предположить, чтобы Александр Солженицын рассматривал большевистское руководство в качестве правопреемника российского самодержавия.

Цель работы, как формулирует ее автор, выяснение взаимных обид, накопившихся за двухсотлетнюю историю, очищение от горечи прошлого, для отыскания возможных путей в будущее. Резко критикуя русское правительство за некомпетентность, отсталость, неумение решить назревшие проблемы в том числе и еврейский вопрос, писатель в то же время призывает евреев признать, что активное участие еврейской молодежи в русской революции, в том числе выстрел Богрова, было ошибкой, ответственность за которую ложится на весь еврейский народ. Сам Александр Исаевич Солженицын старается занять промежуточную позицию, он пытается понять и рассудить обе стороны, «рассеять непонимание ошибочное и обвинения ложные, а напомнить об обвинениях справедливых». Цель, безусловно, благородная, но истина не лежит посредине. «Справедливость» и «несправедливость» обвинений явление субъективное. В любом случае исследователь должен владеть методами, позволяющими отличить надежные сведения u и ему необходимо собрать как можно более полные фактические данные по интересующей его проблеме. Попытаемся рассмотреть насколько новый труд Александра Солженицына отвечает этим требованиям.

Методология

Большая часть литературы, использованной автором, это различные «еврейские источники», научные и мемуарные работы, написанные еврейскими авторами о судьбе евреев. В том числе постоянно цитируются современные и дореволюционные еврейские энциклопедии. Статьи русских авторов антисемитские, а порой и юдофильские, также как и официальные документы используются лишь для рассказа о тех или иных событиях, затрагивающих российских евреев. Работа пестрит еврейскими фамилиями старательно перечисляются еврейские революционеры, адвокаты, даже солдаты, отличившиеся в боях. При этом история и социально-культурное положение русского народа находятся вне поля зрения автора, нееврейские фамилии его не интересуют. Лишь однажды, перечисляя официальных лиц, ответственных за погром в Киеве (генерал-губернатор Клейгельс, вице-губернатор Рафальский, киевский полицмейстер полковник Цихоцкий, помошник начальника охранного отделения Кулябка, временно командующий Киевским военным округом ген. лейтенант Карасс, корпусной генерал Драке — начальник охраны города с 14 октября 1905 г.), Солженицын обращает внимание на их национальность: «Усмешка империи: по какой из перечисленных фамилий этих чинов можно догадаться, что действие происходит в России?» (гл. 9, с. 45) (Здесь и далее цитаты в кавычках без указания источника и цитаты с указанием главы и страниц даются по упомянутому выше сетевому изданию книги А. И. Солженицына.) Отметим сразу, что действие происходит не в России, а в Малороссии, что ни по одной из перечисленных фамилий нельзя определенно утверждать, что речь идет не о православных, не об этнически русских во втором, третьем, четвертом поколении, и наконец, что нет других участников погрома с более «привычными» для русского уха именами. Одного из них мы тут же встречаем в тексте.

«Генерал из охраны города Бессонов стоял в толпе громил и мирно беседовал с ними: `Громить можно, но грабить не следует`. Громилы кричали `ура`» (гл. 9б с. 52).

Но замечание Солженицына о чиновниках, допустивших киевский погром, лишь краткая ремарка в сторону, ни один народ, кроме евреев, его в настоящем исследовании не интересует. Полностью опуская картину происходивших событий и русских их участников, автор, видимо, предполагает, что читателям и то и другое достаточно хорошо известно. Приведем один характерный пример. Повествуя о судьбах еврейских революционеров в годы, последовавшие за Октябрьской революцией, писатель сообщает:

«Не услеживаем дальнейшей судьбы `студента Циона` — безответственного взмутчика бессмысленного свеаборгского мятежа, а сам [так в тексте — С.М.] благополучно избежал массового убоя». (гл. 9, с. 24)

Предполагается, что читатель знает, о Выборгском возвании депутатов Первой Государственной Думы 8 июля 1906 года, о подготовке восстания в Балтийском флоте, о выступлении 16 июля 1906 года минеров и артиллеристов на военно-морской базе Свеаборг. Восстание перекинулось в Кронштадт, но на боевых кораблях выступления были подавлены, и они приняли участие в обстреле революционных крепостей. Введение Столыпиным военно-полевых судов самым непосредственным образом сказалось на судьбе участников свеаборгского мятежа: 43 человека были казнены и около тысячи приговорены к каторжным работам, тюремному заключению и арестантским ротам.

Из приведенного примера видно сколь тяжелая, порой непосильная работа по дешифровке текста ложится на плечи читателя. От него требуется детальное знание исторических фактов и правильная, с точки зрения автора, трактовка событий. Правда он может и не утруждать себя. Одновременно с неопределенным историческим сюжетом, ему даются отчетливые нравственные оценки. Мятеж против царя — бессмысленен, хитроумный взмутчик еврей исчез, а спровоцированные им участники бунта страшно пострадали. С точки зрения гуманного девятнадцатого века, когда казненные заговорщики и террористы исчислялись единицами, многие десятки расстрелянных производили впечатление чего-то немыслимого.

Удивительно однако, что и Александр Солженицын называет столыпинские расстрелы не «усмирением» или «подавлением», а «массовым убоем»! Вот уж, ради красного словца не пожалеешь и любимого героя. Эта художественная деталь необходима автору, чтобы подчеркнуть подлое коварство «взмутчика». Неконкретность места и времени действия, как и странное наименование взмутчика, «студент Циона» (Цион значит Сион, храмовый холм в Иерусалиме) придают сюжету обобщенно типологический характер. Не существенно где, и не так уж важно когда, но «они» так поступают.

Остановимся чуть подробнее на личности героя. Судя по опубликованным документам, единственным претендентом на эту роль является штабс-капитан Сергей Анатолиевич Цион, сын военного врача, родившийся 3 октября 1874 года. В свое время он служил в пятой роте артиллерии в Свеаборге, но осенью 1905 года был переведен по подозрению в неблагонадежности в крепость Осовец. По сообщениям полиции он встречался в Гельсинфорсе с приехавшими из Петербурга агитаторами. Инициатором стихийного выступления в Свеаборге штабс-капитан не мог быть, поскольку находился в городе и в крепость был не вхож больше восьми месяцев. При этом в ходе восстания штабс-капитан принял самое активное участие. Утром 18 июля Цион, переодетый в штатское платье, привел отряд финской Красной гвардии в порт на помощь матросскому гарнизону, в два часа того же дня с отрядом красногвардейцев и моряков он пытался прорваться из порта в город. После этого в центре восстания на Михайловском острове Цион командует артиллерийской батареей. 19 июля он привез на Михайловский остров отряд финской Красной гвардии и обещал подпоручику Кохановскому поддержку города и доставку продовольствия, а вечером того же дня заседает в революционном комитете в Гельсинфорсе.

Начальник жандармского управления Лявданский обиженно сообщает, что 19 июля вечером он лично докладывал «корпусному командиру генерал-лейтенанту Зальца о заседания революционного комитета и роли штабс-капитана Циона, а также сообщено, где последний находился; тем не менее, не только никто из членов революционного комитета и агитаторов, но даже и Цион арестованы не были». Кто-то из высших администраторов, лучше жандарма знакомый с нюансами высокой политики, на полях документа начертал: «Барон Зальца не мог никого арестовать в Гельсингфорсе на дому. Даже генерал- губернатор мог бы сделать это лишь через прокурора финляндского сената». После подавления восстания, Цион продолжал скрываться в Гельсингфорсе, даже опубликовал статью в подпольной газете «Вестник казармы», а когда революционное брожение прекратилось, выехал за границу.

(«Центрархив. Военные востания в Балтике в 1905-06 гг.» Партиздат, М. 1933; Революция 1905-1907 гг. в России. Документы и материалы. Второй период революции. Часть вторая Май-сентябрь 1906. Книга первая. М. Академиздат, 1961.) Совершенно непонятно, почему Александр Солженицын называет Циона «студентом» и считает его евреем. Образование, судя по возрасту, штабс-капитан завершил лет десять назад, а евреи, как известно, не получали в царской армии офицерских чинов и, будь Цион столь редким исключением, жандармы и воинские начальники, сообщавшие об его подозрительной революционной деятельности, обязательно отметили бы эту уникальную, пикантную подробность.

Фамилия Цион, конечно, вызывает определенного рода подозрения, особенно у биологических националистов, обращающих внимание не на религию, культуру, родной язык и самосознание, а на ничтожные доли «другой» крови. При этом Большая Советская энциклопедия знает только одного Циона: «Илья Фадеевич, … русский физиолог,..профессор, реакционер,.. учитель Павлова…» Таким образом, ничто в выразительном солженицынском пассаже не соответствует действительности. Восстание в Свеаборге было не «бессмысленным мятежем», а попыткой народа защитить свой парламент. Сергей Анатолиевич Цион не был подстрекателем выступления, нет оснований называть его безответственным человеком. Но, не будучи ни «взмутчиком», ни студентом, ни, по всей вероятности даже евреем, бедный штабс-капитан призван автором демонстрировать читателям коварную природу этого избранного народа.

Следует заметить, что многие еврейские историки, считая, что создание полного исторического полотна не в их компетенции, продуцируют маленькое дополнение к несуществующей картине. Подчеркивая в каждый данный момент ту или иную роль евреев в событиях (читателю так и неизвестных), они составляют при этом огромные свитки еврейских имен. Пойдя по этому проторенному пути, Александр Исаевич Солженицын лишь сместил оценки с апологетических к спокойным или несколько негативным. При этом о двухсотлетней совместности с другими народами в работе практически ничего не говорится. Речь идет о положении евреев в России и их взаимодействии с административным аппаратом империи. Перед нами типичная история еврейского народа, написанная на традиционном еврейском материале, но переосмысленная, с точки зрения царского правительства.

При чтении книги испытываешь постепенно возрастающее чувство недоумения: зачем? К чему эти сотни заковыченных и не заковыченных цитат? Каков научный результат проделанной работы? Создается впечатление, что автор и не претендует на открытие чего- либо нового, доселе неизвестного, а берет книги по интересующему его вопросу одну за другой и последовательно пересказывает их читателям. Так, например, во второй главе («При Александре I») имеется 111 ссылок на 13 различных изданий. В том числе 36 ссылок приходятся на книгу Ю. Гессена «История еврейского народа в России» 1925 г., 25 — на Еврейскую энциклопедию Брокгауза и Эфрона, изданную в 1906-1913 гг., и 24 ссылки на В.Н. Никитина «Евреи земледельцы», Спб. 1886. Причем на Гессена, Никитина и Энциклопедию ссылки как правило идут подряд, не перебиваемые другими авторами. Так ссылки NN 73-82 и 84-90 только Гессен, NN 45-60 и 62-66 только Никитин, NN 28-30 и 32-36 только Энциклопедия. В третьей главе на эти три источника приходится 75 % всех ссылок на литературу. Гессен и Никитин доминируют и в нескольких последующих главах, а затем постепенно сменяются другими излюбленными авторами. Энциклопедии же старые и современные остаются главным источником до самого конца сочинения. Ни новых, не публиковавшихся прежде сведений, ни серьезного критического анализа достоверности материала, ни каких-либо других признаков научного исследования не заметно в книге. Поразительно, что занимаясь этой работой немалое время, автор не дал себе труда ознакомиться с какими бы то ни было архивными материалами. Не знаком он и с современными научными исследованиями. Например, работы С.А. Степанова (Черная сотня в России. (1905-1914 гг.) М. Изд. ВЭПИ, 1992) и статья Р. Ш. Ганелина «Царизм и черносотенство» (в сборнике Проблема ответственности за разжигание межнациональной розни. НИЦП Мемориал. М. 1993), опирающияся на сотни архивных документов, дали бы писателю возможность узнать немало полезного о погромах и погромщиках, о жертвах погромов, также как и о «Черной сотне», которая представляется Александру Исаевичу столь загадочной, что он позволяет себе такого рода двусмысленные утверждения:

«И термин [черносотенство] привился вот уже на столетие — хотя взволнованного и обескураженного тогда славянского населения в России были не `сотня`, а миллионы» (гл. 9, с. 81).

Хочется надеяться, что писатель ошибается; люди, «взволнованные» настолько, что для успокоения им требовались погромы и убийства, исчислялись в стране не миллионами, а тысячами или десятками тысяч.

В целом, книга Солженицына кажется удивительно «архаичной». На XIX век приходится 29% всех ссылок, на первые три десятилетия XX века еще 36%, а на последние 20 лет двадцатого века всего около 5%. При этом и эти пять процентов, относящиеся к 80-м-90-м годам, складываются преимущественно из переизданных работ начала века и ссылок на Русскую Еврейскую Энциклопедию. Как следует из списка примечаний, лишь с одной собственно научной работой познакомился писатель за последние 20 лет, с книгой В. Топорова «Святость и святые в русской духовной культуре», не имеющей прямого отношения к основному содержанию исследования.

Перед нами огромный публицистический псевдонаучный труд. Спокойное наукообразное изложение, подкупающее в начале, постепенно сходит на нет. Автор прибегает к своим обычным полемическим приемам: резким уничижительным оценкам противника, замалчиванию неприятных фактов, громогласным указаниям на малосущественные ошибки оппонента и ни на что, объективно, не опирающимся категорическим суждениям. Он стремится не к выяснению проблемы, а к привлечению читателя в единомышленники. Солженицын не ученый, а писатель-публицист, демиург, не вопрошающий реальность, а формирующий ее в соответствии со своими представлениями. Без всяких источников, без всей этой научной мишуры дано ему априорное знание истины, добра, зла, исторической и человеческой справедливости, которое и позволяет ему судить людей, народы, события.

Но почему же суждение изложено столь пространно? Ведь совершенно очевидно, что это всего лишь присказка, настоящий страстный рассказ начнется, когда писатель доберется до советского времени и до наших дней. Опубликовано всего лишь введение, разросшееся из-за пристрастия автора к большим формам, в эпопею. Но также очевидно, что огромность текста создает пространство для стилистического маневра, позволяя вновь и вновь повторять основные авторские представления, которые от многократного повторения становятся более знакомыми и как бы и более достоверными. Множество слов превращается в количество доказательств.

Рассмотрим один эпизод, демонстрирующий, как не легко бывает писателю справиться с историческими фактами и к каким хитроумным ходам приходится прибегать, чтобы избежать их изложения.

«Разными путями евреи попадали в Киев и оседали там. Уже при Игоре нижняя часть города называлась Козары, сюда Игорь добавил в 933 пленных евреев из Керчи. Потом прибывали пленные евреи в 965 из Крыма, в 969 козары из Итиля и Семендера, в 989 из Корсуни, в 1017 из Тмутаракани… Также и более поздние исследователи подтверждают хазарское происхождение иудейского элемента в Киеве XI в. Даже ранее: на рубеже IX-X веков в Киеве отмечено наличие «хазарской администрации и хазарского гарнизона».» (гл. 1 сс. 2- 3).

Что означают в этом тексте «хазарская администрации и хазарский гарнизон»? Как они появились в Киеве и что там делали?

Этим иносказанием Александр Солженицын откликается на широко распространенное утверждение историков, что Хазарский каганат был первым государством на Восточно-европейской равнине, включавшим в сферу своего влияния Киев. Сказать об этом гордому внуку славян, видимо, зазорно, просто невозможно, и вот он начинает повествование с конца, со славных побед Игоря и Олега, перечисляет одно за другим места пленения иудеев, а лишь затем возвращается на два века назад, чтобы сообщить вскользь о загадочных «гарнизонах».

Нужды евреев

При том, что работу отличает общность стиля и авторской позиции, связное и последовательное изложение, 12 глав книги явление неоднородное. Они различаются по объему, по полноте охвата материала, по эмоциональной напряженности повествования, степени авторской вовлеченности. Начинается рассказ вполне спокойно, говорится о различных планах, проектах и действиях, предпринимавшихся различными императорами по отношению к еврейскому населению. Эти действия зачастую тем или иным способом стесняли жизнь еврейских общин, но Солженицын настойчиво объясняет читателям, что на то были свои основания: «правовые ограничения евреев в России никогда не были расовыми…. В основе ограничения евреев в России лежали экономические причины» (гл. 8. с. 25). Царское правительство пыталось как-то защитить белорусское и украинское крестьянство от жестокой эксплуатации. Заботилось оно и о самих евреях, стараясь отучить их от паразитических занятий и привлечь к производительному труду. И даже, если были в проектах (Державина или там Пестеля) недостатки, то они ведь все равно никогда в жизнь не воплощались. А если принимались неприятные для евреев законы, то и они выполнялись обычно не последовательно, так что на серьезные стеснения жаловаться не приходится, и еврейские стенания в российской и зарубежной прессе крайне преувеличены. Да, конечно, была черта оседлости, но «трудно оспорить», что она «была обширна». Да, брали еврейских детей в кантонисты для 25 летней воинской службы, но ведь для их же пользы. Да, конечно, запрещали евреям селиться в деревне, но ведь не выселяли уже живущих, а когда выселяли, то ведь не могли этого сделать последовательно и до конца. И потом, евреи сами не хотели жить вне городов и местечек, не хотели заниматься земледелием, а все стремились к виноторговле, а «это — искривление».

«И не сравнимо это [положение русских евреев] было с территориальными ограничениями, `резервациями` какие устраивали пришлые колонизаторы (англосаксы, испанцы) для коренного населения завоеванных земель». (гл. 3, сс. 26-28)

И если бросились в конце концов евреи в эмиграцию, то совсем не потому, что им плохо жилось, а просто в силу неведомого всемирного закона. Рассуждения об относительно благополучной еврейской жизни в России и о серьезных правительственных резонах для ограничения евреев (введении процентной нормы, запрещении поселения то в селах, то в больших городах, ограничениях на занятия и т.п.) проходят постоянным лейтмотивом через всю работу Солженицына. Рассмотрим один типичный пример таких размышлений.

«А росло еврейское население России — уверенно и быстро. В 1864 без Польши оно составляло 1.5 миллиона (50) [- уже известный читателю Ю. Гессен- С.М.] — А вместе с Польшей было в 1850 — 2 млн. 350 тыс., в 1880 — уже 3 млн. 980 тыс. От первичного около миллионного населения при первых разделах Польши — до 5 млн. 175 тыс. к переписи 1897 — то есть за столетие выросло больше чем в пять раз. (В начале ХХ века российское еврейство составляло 30% мирового, в 1880 — уже 51% (51)) [- тот же Гессен- С.М.] Это крупное историческое явление не осмыслено привременно ни русским обществом, ни российской администрацией. Только один этот быстрый численный рост, без остальных сопутствующих особенностей еврейского вопроса, — уже ставил перед Россией большую государственную проблему. — И тут необходимо, как всегда во всяком вопросе, постараться понять обе точки зрения. При таком экста-росте российского еврейства — все настоятельнее сталкивались две национальные нужды. Нужда евреев (и свойство их динамичной трехтысячелетней жизни): как можно шире расселиться среди иноплеменников, чтобы как можно большему числу евреев было доступно заниматься торговлей, посредничеством и производством (затем — и иметь простор в культуре окружающего населения). — А нужда русских, в оценке правительства, была удержать нерв своей хозяйственной (затем — и культурной) жизни, развивать ее самим». (гл. 4, сс. 13-14)

«Нужду русских» самим развивать свою хозяйственную и культурную жизнь автор осторожно называет точкой зрения царского правительства, призывая однако читателей понять ее. Понять не трудно. Это типичный комплекс неполноценности не уверенных в собственных силах националистов, стремящихся изолировать свой народ от соседей и от мирового развития. Такая провинциальная оборонительная позиция редко бывает успешной. Так и в данном случае, погромы и ограничения возможностей участия в экономической и общественной жизни страны заставили миллионы энергичных молодых евреев отправиться за океан, и их роль в стремительном взлете американской науки, культуры, экономики, социально общественной жизни общеизвестна. И если бы не убогие потуги бюрократии, этот демографический потенциал мог бы развернуться в России.

И никакой загадки 20-го века в движении евреев в США нет. Из европейских стран они переселялись в той же (или даже в меньшей) пропорции, что и другие национальные группы. В Российской империи погромы вызвали мощный поток беглецов, в десятки раз превышавший эмиграцию других народов. Если в 30-70-е годы в США прибывали ежегодно сотни или тысячи русских евреев, то после погромов 1881 года счет пошел на десятки тысяч, а в 1905-906 дошел до сотни тысяч.

Но и в модернизации России-СССР оставшиеся в стране евреи сыграли значительную роль, иллюстрировать которую здесь отдельными примерами вряд ли уместно. Так что, последовав призыву Солженицына понять попытку правительства «удержать нерв» хозяйственной и культурной жизни в русских руках, мы вынуждены признать ее бесполезной и реакционной. Что касается «нужды евреев», «свойств их динамичной трехтысячелетней жизни» то ее Солженицын формулирует сам: «как можно шире расселиться среди иноплеменников, чтобы как можно большему числу евреев было доступно заниматься торговлей, посредничеством и производством (затем — и иметь простор в культуре окружающего населения)». Взгляд этот не оригинален, именно такие представления циркулировали в кругу русской бюрократии и примыкающей к ней антисемитсткой среде. Начиная с комиссии Державина, евреев упрекали в паразитических занятиях, производстве и продаже водки (спаивании русского народа), в ростовщичестве, во взятии в аренду помещичьей земли с передачей ее затем в аренду крестьянам. Солженицын добавляет к этим традиционным обвинениям — стремление проникнуть в русскую культуру.

Мы не будем опровергать идею еврейского непроизводительного труда, обвинение вполне естественное в феодальном и социалистическом обществах нелепо выглядит при капиталистическом подходе, когда производительно все, что приносит доход. Рассмотрим лишь, что произошло с «еврейской нуждой к широкому расселению». Если говорить о 3-х тысячелетней истории евреев, то ее «нерв» долгое время устремлялся внутрь, к созданию собственного государства; евреи бежали то из Египта, то из Вавилона, не пытаясь воспользоваться уникальной возможностью «как можно шире расселиться среди могучих иноплеменников. И сегодня евреи опять стремятся не столько к рассеянию, сколько к сосредоточению, собравшись на маленьком пятачке своего государства и в нескольких крупных мировых центрах. В течение ХХ века в Нью-Йорке проживало 20-30% всего еврейского населения планеты.

И в России в XIX веке произошло не расселение евреев по стране, а нечто совсем иное. Широко распространился по всей империи народ русский. За столетие (с 1795 по 1897) доля русских увеличилась во всех уголках огромной страны, за исключением нескольких центральных, исконно русских районов. В Белоруссии и Литве она поднялась на 6.4%, в Прибалтике на 3.7%, на Левобережной и Правобережной Украине на 7.2%, и 4.2% соответственно, в Новороссии на 10.3%, в Царстве Польском на 3.1%, в Финляндии на 2%, на Северном Кавказе на 25.6%, в Закавказье на 4.7% в Казахстане и Средней Азии на 12.5%, в Сибири на 8%, на Дальнем Востоке на 15%. (Н. Кабузан. «Русские в мире». Спб. 1996 сс. 283- 287.) Следом за русскими расселялись украинцы, белорусы, татары и представители других национальных групп, испытывавшие острую нужду в применении своего труда и не находившие простора для деятельности в родных местах в силу отсталой системы производства. И только евреи оказались в стороне от этого поистине всероссийского движения. Они никуда не переселялись, а если и удавалось им выбраться за черту оседлости, властная правительственная рука заталкивала их обратно.
Однако, оставаясь на той же самой земле, при постоянно урезаемом списке разрешенных занятий, евреи стремительно увеличивали свою численность, росли в два раза быстрее, чем не ограниченное в свободе передвижения русское население. В тех же местечках и городах все новые и новые еврейские поколения находили себе работу и средства пропитания, несмотря на все ограничения, обрушиваемые на их голову царским правительством. Ни отмена крепостного права (согласно Державину и Солженицыну евреи в своей экономической деятельности использовали гражданское бесправие русского мужика), ни выселения из сельской местности, ни запрет аренды земли, ни введение государственной монополии на производство и продажу алкоголя, ни другие стеснения не сказывались заметно на этом бурном демографическом процессе. Александр Солженицын подчеркивает, что этот быстрый рост еврейского населения («экстра рост» по его терминологии), произошел «под русской короной». Однако никаких заслуг правительства в этом любопытном факте нет. «Корона» делала что могла, чтобы осложнить нормальную экономическую и социальную жизнь еврейского населения. Рост численности российских евреев объясняется тем, что страна вступила в первую фазу демографической революции, когда заимствованные из развитых европейских стран медицинские средства, идеи гигиены и правильного ухода за детьми привели к заметному снижению уровня детской смертности. При этом евреи оказались наиболее продвинутой группой населения с точки зрения восприятия этих достижений, поэтому смертность во всех возрастах снизилась у них быстрее, чем у других народов империи. Так в 1897 году из тысячи новорожденных на первом году жизни у евреев умирало 188 детей, а у русских — 387 (Птуха Н. В. «Смертнiсть 11 народностей в Е.[Европейской] России в конце XIX века». Праци Демографичного Института УАН т. V 1928, сс. 69-70).

Рассказывая о достижениях российского еврейства, Солженицын указывает, что в начале XIX века оно составляло 30% мирового, а в 80 году уже 51%. Опять же горделивая интонация тут напрасна. Так не приходится гордиться сегодня индусам и африканцам, что их доля в мировом населении растет. Это всего лишь признак отсталости развития. Так было и в 19-м веке. У евреев Западной Европы, раньше русских евреев вступивших на путь демографической революции, снизилась к концу века уже не только смертность, но и рождаемость, что естественно привело к падению прироста населения. Этот неизбежный шаг очень скоро предстояло совершить и русским евреям, а за ними и другим народам России.

Кишиневский погром

Нерв книги, ее важнейшая и наиболее эмоциональная часть находится в главах, повествующих о погромах. Тон повествования меняется, перед нами не спокойно рассудительный исследователь, а энергичный боец, рыцарь, взявший на себя великую миссию реабилитации России.

«Ведь перед всем миром дореволюционная Россия — не Империя, а Россия — клеймена как погромная, как черносотенная, — и присохло еще на сколько столетий вперед? (гл. 8, с. 57)

И понимает боец, что бороться ему предстоит с общественным мнением всего мира, придется опровергать свидетельства тысяч очевидцев, собранных активистами «Бюро защиты евреев», тысячи журналистcких статей в газетах всех тран, материалы расследования общественных организаций, данные думских комиссий, заявления наиболее знаменитых русских адвокатов, убеждения сотен наиболее авторитетных и уважаемых русских и еврейских интеллигентов, знавших не по книгам, а на личном опыте русскую бюрократическую машину и цену ее отдельных винтиков: судей, полицмейстеров, прокуроров, сенаторов. Ничего не боится герой, смело бросается в битву, не замечая при этом, что сражается он вовсе не за Россию, а за бездарное и косное царское правительство.

«Далеким от этих событий [Кишиневского погрома] вершителям общественного мнения — этих ужасов достаточно не было. При всех трагедиях и бедах, при всех смертях, они увидели на первом плане — как ударить по царской власти? И они прибегли к разжигательным преувеличениям. Перешагивая через душевные чувства, разбираться в тех фабрикациях последующих месяцев и даже лет — это еще будто самому преуменьшать трагедию? и накликать гневную отповедь? Но разбираться приходится, ибо кишиневским погромом воспользовались, чтобы нарицательно и навсегда заклеймить Россию. И сегодня любая честная историческая работа на эту тему требует отличить ужасную правду о Кишиневе от коварной о нем неправды» (гл. 8 с. 64).

Перешагнуть через душевные чувства писателю удалось, а вот вывести из под удара царскую власть — нет. Чтобы разоблачить коварных клеветников ему пришлось

«прибегнуть к единственному документу, основанному на тщательном расследовании и по прямым следам событий, — Обвинительному акту, составленному прокурором местного суда В.Н. Горемыкиным». (гл. 8, с. 58)

И возможно мы поверили бы автору (славные имена Слизберга, Зарудного Винавера и других адвокатов, журналистов, представителей еврейских организаций, расследовавших обстоятельства погромов и зачисленных Александром Солженицыным в коварные фальсификаторы, мало что говорят современному уху), если бы «единственный документ» был новым, неведомым прежде свидетельством. Но оказывается, именно усилиями этих общественных деятелей вопреки запретам царского правительства, «обвинительный акт» был опубликован в 1903 году в эмигрантском журнале. Как-то странно называть «фабрикаторами» людей, предоставивших тебе возможность познакомиться с «единственным достоверным источником». Тут концы с концами не сходятся. В материале Горемыкина нет свидетельств участия важных лиц в погроме или подготовке погрома. Но могли ли они там появиться? Прокурор все-таки был рядовым чиновником, а не самоубийцей. Но мы узнаем, из обвинительного заключения, что в крошечном городке, всего около 5 тысяч домов в присутствии на улицах сотен полицейских и многих сотен солдат был разграблен и уничтожен каждый третий дом! Как это могло произойти? Ведь любой полицейский, увидев драку или порчу имущества, обязан арестовать нарушителей порядка. Полный разгром трети города был возможен, только при абсолютном бездействии полиции и армии.

Совершенно очевидно, что власти не спешили отдать приказ о прекращении погрома. Почему? Потому что и царь, и его окружение мягко говоря не любили еврев. Об антисемитских настроениях, царивших при дворе, оставил свидетельство один из самых информированных людей, начальник царской охраны Александр Иванович Спиридович, мемуары которого хранятся в архиве Йельского университета в США. Такими же настроениями были пронизаны и местные верхи. Вот характерная запись в дневнике дочери губернского предводителя дворянства князя Голицына.

«Когда аристократическое общество узнало о погроме в соседней деревне, «они как безумные завопили `ура` Чувство гордости за мужика охватило нас… `Молодцы, вот так молодцы!`, `Вот тебе и революция,` `Вот вам монархический народ!` кричали мы все наперерыв, охваченные, как дети, восторженным порывом».» (Дневник З.В. Араповой (Голициной) ОРГБЛ. Ф. 12. К. 1. Д. 1. Цит. по С. А. Степанов, цит. соч. с. 80).

Приведенная цитата относится не к кишиневскому, а другому погрому, но не трудно предположить, что дети губернатора Фон Раабена тоже прыгали от радости, ведь в течение многих месяцев они, как и все граждане города, читали в единственной кишиневской газете «Бесарабец» статьи Крушевана о ритуальном убийстве христианского мальчика в Дубосарах, об убийстве евреем его служанки и тому подобные домыслы.

Обратимся однако к единственному косвенному свидетелю тех трагических событий, которого даже Александр Исаевич Солженицын не смеет обвинить в «коварных фабрикациях». Владимир Галактионович Короленко приехал в Кишинев через два месяца после погрома, раньше он не мог — у него умирала мать. Он написал рассказ о жильцах дома номер 13 в Азиятском переулке, его очерк, не пропущенный цензурой, был впервые опубликован за границей. Это свидетельство безукоризненно честного писателя, которое вот уже почти сто лет ни один нормальный человек не может читать без внутреннего содрогания. Короленко рассказывает:

«Шестого апреля, в первый день величайшего из христианских праздников, в городе начались погромы. Вести о них, конечно, распространились по всему Кишиневу, и легко представить какие часы пережили жильцы тесно набитого евреями дома N 13 при рассказах о том, что происходит в городе и как относится к этому православное общество и начальство. Впрочем, говорили, что происходит это потому, что губернатор ждет какого-то `приказа`. Ночью приказ должен придти непременно, и значит — утром все будет спокойно.

К вечеру беспорядки сами собой затихли, и ночь прошла в страхе, но без погромов.

То что произошло на следующее утро, бывшие жильцы дома 13 и их соседи описывают следующим образом: около десяти часов утра появился городовой «бляха N 148», человек хорошо, конечно, известный в данной местности, который очевидно заботясь о судьбе евреев, громко советовал всем им спрятаться в квартиры и не выходить на улицу…

Городовой «бляха N 148″, отдав свое благожелательное распоряжение, сел на тумбу, так как ему больше ничего не оставалось делать и, говорят, просидел здесь все время в качестве незаменимой натуры для какого-нибудь скульптора… А рядом, в нескольких шагах от этого философа — трагедия еврейских лачуг развертывалась во всем своем стихийном ужасе. Толпа явилась около одиннадцати часов, в сопровождении двух патрулей, которые, к сожалению, тоже не имели никаких приказаний.» (В.Г. Короленко. Дом N 13. Собр. соч. т. 9, сс. 411- 412)

И начался погром: уничтожение имущества и убийства. Точно таким же образом вел себя и другой городовой в районе у боен. Осмотрительные погромщики переговорили с ним предварительно и, убедившись, что со стороны полиции помех не будет, начали свое дело. И лишь к вечеру поступило указание погром прекратить.

«В пять часов этого дня стало известно, что `приказ`, которого с такой надеждой евреи ждали с первого дня, наконец, получен. В час или полтора во всем городе водворилось спокойствие. Для этого не нужно было ни кровопролития, ни выстрела. Нужна была только определенность» (Короленко, цит. соч. с. 419-420).

Александр Солженицын этой простой и ясной картине происшедшего, когда и жертвам и гонителям совершенно понятно, что полиции приказано оставаться в стороне, пытается противопоставить обвинительный акт Горемыкина, который объясняет происходившее «нераспорядительностью полиции». Прокурор при этом полностью подтверждает рассказ Короленко: «нижние чины полиции в большинстве случаев оставались лишь немыми зрителями погромов», а воинские наряды за «неимением инструкций оставались в бездействии.» Для петербургских адвокатов и журналистов, как впрочем, и для всех здравомыслящих людей, двухдневная «нераспорядительность» и «отсутствие инструкций» свидетельствовали о намерениях властей не препятствовать погромщикам. Ведь если сотни полицейских одновременно начинают нарушать свои прямые обязанности, это не может произойти случайно. Весьма вероятно, что не было письменного приказа, а лишь устное распоряжение или многозначительный намек, бюрократия весьма чувствительна к мнениям начальства. И главное, бездействие полиции, трехдневная продолжительность, «нераспорядительности начальства», отсутствие инструкций у армии повторялись не раз и не два, а сотни раз по всей стране, так что непредвзятому человеку просто невозможно не увидеть в этом систематическом повторении «случайностей» определенной закономерности, просто нельзя не догадаться о ее причинах. Так что Солженицыну в попытках защитить русское чиновничество от обвинений в соучастии противостоят не только сотни свидетелей и очевидцев, но и элементарный здравый смысл.

Много усилий прилагает автор, пытаясь опровергнуть жесткость погрома. Он по-прежнему опирается на единственное достоверное свидетельство прокурора Горемыкина, отбрасывая все другие факты.

«У всех убитых найдены были повреждения, причиненные тяжелыми тупыми орудиями: дубинами, камнями, лопатами, у некоторых же острым топором… Следов каких либо истязаний или надруганий на трупах не обнаружено… Из числа [394] раненых евреев только пятеро получили тяжелые повреждения остальные все легкие. Никаких следов истязаний ни у кого не найдено, и только лишь у одного еврея слепого на один глаз выбит другой глаз… почти 3/4 пострадавших мужчины, за единичными исключениями взрослые люди. Об изнасилованиях было подано три заявления из коих по двум составлены обвинительные акты.» (гл. 8, с. 62)

Снова и снова повторяет Солженицын слова: протокола: «никаких следов истязаний», «никаких истязаний», «никаких следов истязаний или надруганий», пытаясь с помощью магических заклинаний превратить поразившие весь мир беспримерные зверства, во что-то не столь страшное, как бы почти нормальное. В своем очерке Владимир Галактионович Короленко рассказывает как убивали по очереди каждого из обитателей дома N 13, убивали на чердаке, в сарае во дворе, на крыше, на глазах у сотен людей, городового, солдат и девочки лет 10-12, у которой с того момента недетское выражение глаз. Писатель рассказывает подробно со всеми известными ему деталями, не забывая отметить даже крошечную искру человечности, проснувшуюся на секунду в одном из громил. Он тащили приказчика Берлацкого за ноги вниз с крыши, но когда дочь приказчика Хайка вдруг попросила его отпустить отца, «Он отпустил… Пусть этому человеку отпустится часть его вины…» — заключает Короленко.

Каждое из происшедших в доме убийств потрясает своей бессмысленностью и жестокостью.

«Последним убили Нисензона. Он с женой спрятался в погребе, но услышав крики убиваемых и поняв, что в дом N 13 уже вошло убийство и смерть, они выбежали на улицу… Перед пасхой шли дожди, в ямах по сторонам улицы еще стояли лужи. Нисезон упал в одну из таких луж, и здесь убийцы, смеясь, `полоскали` жида в грязи, как полощут и выкручивают стираемую тряпку. После этого толпа как бы удовлетворилась и уже только громила дома, но не убивала. Евреи из ближайших домов вышли, чтобы посмотреть несчастного Нисензона. Он был еще жив, очнулся и попросил воды. Руки и ноги у него были переломаны. Они вытащили его из лужи, дали воды и стали отмывать от грязи. В это время кто-то из громил оглянулся и крикнул своим. Евреи скрылись Нисензон остался один. Тогда опять тот же человек, который убил Гриншпуна и первый ранил Берлацкого, ударил несчастного ломом по голове и покончил его страдания» (Короленко, цит. соч. с. 419).

Чем же как не чудовищными истязаниями были избиения лопатами, палками, крючками, избиения пока не надоест или пока жертва не умрет от побоев. А выкручивать человека как половую тряпку — это не истязания?

Гуманному XIX веку убийство десятков ни в чем не повинных людей на глазах полиции, при молчаливом соучастии бюрократии казалось чудовищным преступлением. В передовой статье американской еврейской газете говорилось:

«Мы обвиняем русское правительство в ответственности за кишеневскую резню. Мы заявляем, что оно по самые уши погрязло в вине за это истребление людей. У его дверей — и ни чьих еще — ложатся эти убийства и насилия…. Пусть Бог справедливости придет в этот мир и разделается с Россией, как разделался с Содомом и Гоморой… и сметет этот рассадник чумы с лица земли … Резня в Кишиневе превосходит в откровенной жестокости все, что записано в анналах цивилизованных народов». (гл. 8, с.69)

Можно, конечно, заметить, что журналистам начала века не дано было еще знать, что такое настоящий холокост, но царское правительство такое утверждение не обеляет. И комментарий Солженицына к приведенной цитате: «Особенно разжигал в своих газетах магнат желтой прессы Вильям Херст» — выглядит странно. Да, автор призывал Божью кару на голову преступников, забывших человеческие чувства. Да, он напоминал русскому правительству об ответственности за пролитую кровь. И что здесь неверного? И причем здесь избитый советский ярлык: «желтая пресса»? Боюсь, что старания исследователя снять с имперской России клеймо «погромной», приводят к обратному результату. Ведь доказать, что не убивали евреев и не грабили дома он не может. А попытки чудовищные мучения умирающих от побоев людей объявить не достаточно болезненными, неистязательными, не могут не вызвать естественной брезгливости.

Несомненно, что в газетах тех лет фигурировало множество неподтвержденных фактов и преувеличений. Подобные слухи неизбежно возникают, когда нет свободы печати, и власти пытаются скрыть реальные факты. Возможно, в этом погроме не было убитых детей, людям не вбивали в головы гвозди, а всего лишь разбивали их железными крючками. Однако многочисленные факты других погромов демонстрируют, что нет такого ужасного поступка, которого не могли бы совершить громилы.

Погромы 1905 года

Кишиневский погром был прологом, а в октябре 1905 года последовало массовое продолжение. Вскоре после царского манифеста о предоставлении свобод по стране прокатилась волна зверских погромов с тысячами убитых и десятками тысяч раненных. Но никому из свидетелей наш автор по-прежнему не склонен верить. Ему известен более надежный источник информации.

«Еще сильнее — и с трагической развязкой — октябрьские события разразились в Киеве и в Одессе. Они привели к двум крупным еврейским погромам, которые и следует здесь рассмотреть. По обоим погромам имеются подробные отчеты сенатских ревизий — высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России. Сенат был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением. [Выделено мной — С.М.]» (гл. 9, с. 35)

Почему «высший класс»? От кого независим был сенат, неужто от самодержца Российского? И не он ли подбирал сенаторов? Так за усердие в фальсификации дела Бейлиса сенатором был назначен оберпрокурор Киевской судебной палаты Чаплинский. Можно себе представить какого высокого класса «достоверные расследования» мог бы проводить этот сенатор, специалист по еврейскому вопросу. Что мы знаем, например, о сенаторе Туруа кроме того, что он сочувствовал киевским погромщикам и возмущался поведением евреев, надругавшихся над любовью русского человека к царским портретам:

«Уважение к национальному чувству народа к предметам его почитания было забыто. Казалось, одна часть населения… не стеснялась в способах выражения своего презрения… возбуждение народное, вызванное поруганием высочайших портретов, было необычайное. Некоторые из стоящих перед думой стали кричать `кто снял царя с престола?` другие плакали. Не [надо] было быть пророком для того, чтобы предсказать, такие оскорбления не пройдут даром.» (гл. 9, с. 42)

Если бы эти слова звучали не задним числом, их можно было бы посчитать призывом к погрому, но это всего лишь «высший класс достоверного расследования.» Да и сам Александр Солженицын относится к погромщикам более чем с пониманием:

«Там, где царь оказался слаб защитить свою власть законно, а правительство вовсе смялось, — мещанство, мелкое купечество, но даже рабочие, железнодорожные и фабричные, самые-то устройщики всеобщей забастовки, — возмутились и стихийно стали на защиту того, во что оставалась вера, — а пляска издевателей была им оскорбительна. По неруководимости, покинутости и отчаянию этой толпы — ее гнев и разряжался яростью жестокого уничтожающего погрома». (гл. 9, с. 78)

В ответ на страстные призывы поверить в достоверность сенатских отчетов русский интеллигент начала века сослался бы на свой опыт или опыт близких ему людей. Например, очевидец одесского погрома А. С. Изгоев (консервативный писатель, один из самых суровых критиков русской революционной интеллигенции, человек весьма уважаемый Солженицыным, как один из авторов знаменитых «Вех») критикует отчет сенатора Кузьминского. Он рассказывает, что о надвигающемся погроме евреи Одессы знали еще за сутки. Из окна редакции сотрудники газеты наблюдали, как в трактире известного националиста М. шло совещание, как оттуда выходили группы людей, «среди которых было очень много переодетых городовых… многие оставались в казенных штанах и сапогах.» Евреи из разных концов города прибегали в редакцию газеты «Южное обозрение», где работал Изгоев, умоляя отправить делегацию к командующему войсками барону Каульбарсу. («На градоначальника Нейдгарта никто никаких надежд не возлагал»).

«Во дворце Каульбарса сказали, «что барон еще не одет и извиняется, что лично нас принять не может… Молодой, блестящий адъютант с большим интересом выслушал наш рассказ… В заключение нам было предложено официально заявить евреям, что они могут быть спокойны, так как командующий войсками не допустит никакого погрома».

Через три часа начался погром «длившийся три дня и унесший более тысячи жертв».

«Произошло это таким образом… какой-то молодой человек, подбежал к воротам дома, где помещалась наша контора, и выстрелил из револьвера в воздух два или три раза. `Из Южного обозрения стреляют!` — закричала толпа и бросилась на нашу контору, выходившую на улицу. Стрелявший молодой человек куда-то исчез, наборщики и конторские служащие бежали, спрятались во дворе и по квартирам. Толпа моментально выбила у нас стеклянные двери, окна, разбила шкафы, мебель, изорвала книги, буквально растерзала `Энциклопедический словарь`. Разгром продолжался не более пяти- шести минут. Громила кучка человек в двадцать. Вскоре раздался крик: `Войска идут!` — и громилы быстро побежали из конторы. Войска, действительно, пришли… и обстреляли здание, только что разгромленной конторы. Долгое время после погрома мы еще могли наблюдать следы пуль на наших вывесках, в дверях, в стенах».

Во `Всеподанейшем отчете` сенатора Кузьминского утверждалось, что выстрелы, послужившие сигналом к погрому, были произведены из окна газеты, то есть Изгоевым и его коллегами, а о разгроме помещения и его обстреле ничего не говорилось. Попытаемся понять, как объяснял себе уважаемый сенатор намерения, журналистов, стрелявших из револьвера с большого расстояния в толпу русских людей, шедших из церкви. Они хотели вызвать разгром помещения газеты? Пытались спровоцировать еврейский погром в городе? Думали испугать толпу и заставить ее разойтись по домам? Мечтали оскорбить русские национальные чувства, не задумываясь о последствиях для себя лично? Все эти ответы нелепы, но других, более логичных, нет. А, как известно, отсутствие мотивов ставит под сомнение и сам факт совершения преступления. И подобных абсурдных утверждений в отчете немало. Там приведены рассказы полицмейстеров о том, как толпы евреев, вооруженных револьверами, штурмовали полицейские участки. Изгоев отмечает, что эти заявления противоречат здравому смыслу.

«В то время, как хулиганы громят еврейские дома и лавки, убивают евреев, стариков, детей и женщин, евреи толпами `человек в пятьсот` нападают на участки, делают по семь атак и проч., и проч. А ведь все это написано в официальном сенаторском отчете, человеком, искренно желавшим добиться правды…» (А. С. Изгоев. Русское общество и революция. М. 1910, сс. 142-143).

Кому мы поверим сенатору, аккуратно пересказавшему нелепые полицейские донесения, или известному писателю, оказавшемуся непосредственным участником событий? Александр Солженицын избавил нас от этого нелегкого выбора. Книгу Изгоева он вообще не цитирует, причисляя его тем самым к фабрикаторам, не заслуживающим персонального упоминания, но огульно обвиняемых в «коварной неправде». Можно даже сказать, что Изгоев сам поставил себя в эти подозрительные ряды, усомнившись в точности полицейских отчетов.

«Полицейские донесения в России в ходе ХХ века неоднократно доказали свою отчетливую безукоризненную точность — вплоть до суматошных февральских дней 1917 года, когда полицейские участки Петрограда уже были обложены восставшими, сжигались, и точная информация оборвалась для всех нас)». (гл.9 с.3)

Обратим внимание на удивительный набор эпитетов, подобранных автором к канцелярским потугам унтер-Пришибеева: безукоризненные, отчетливые, точные. Кому полицейские рапорты доказали свои замечательные свойства?

Отдельно следует остановиться на идее взаимности погромов, то есть на погромах, чинимых евреями над русским народом, позорной юдофобской версии, позаимствованной Солженицыным из черносотенной прессы.

«Гомельский погром по судебному заключению, был обоюдным: и христиане и евреи нападали друг на друга. Приходится рассмотреть привременные официальные документы в данном случае — судебное Обвинительное заключение по гомельскому делу, основанное на немедленных полицейских донесениях». (гл. 9 сс. 6-8)

Вслед за царским правительством писатель обвиняет евреев в создании отрядов самообороны, лицемерно замечая:

«и сегодня во всем мире осуждаются и запрещаются `незаконные военизированные формирования`» (там же).

Согласно судебному заключению в результате Гомельского погрома:

«Смертельные ранения получили 5 евреев и 4 христиан. `От погрома пострадало около 250 еврейских торговых и жилых помещений`… Перед судом предстали 44 христианина и 36 евреев… христианам было назначено наказание такое же, как евреям. В результате осуждено было тех и других примерно поровну» (там же).

Поверим на минуту в достоверность этой полицейской информации. Что же «взаимного» померещилось тут исследователю»? Похожая численность убитых? Равное число привлеченных к суду? Примерно одинаковое число осужденных? Но, если взаимно, где же 250 сожженных и разграбленных русских домов? Где упоминание о хотя бы одном пострадавшем русском доме!? Не было таких. Возможно, драка на базаре была взаимной, а вот действия, последовавшие за ней, безусловно были еврейским погромом. И неэтична попытка приравнять насильника и сопротивляющуюся насилию жертву.

Методология Солженицына включает не только полный авторский произвол в отборе и объяснении фактов, объявлении полицейских материалов достоверными, а свидетельства очевидцев предвзятыми и преувеличенными, во многих случаях он просто пропускает неприятные ему по тем или иным причинам сведения. Например, всячески выгораживая правительство и царя от обвинений в сочувствии погромщикам, автор забывает упомянуть о том, что практически все осужденные за участие в погромах (1713 человек из 1892) были помилованы лично Николаем Вторым. Министр юстиции Щегловитов заготовил для этой цели типовые бланки прошений, и носил их на подпись царю пачками при каждом визите. Не упоминает автор и о полицейской провокации, использованной Столыпиным для роспуска Второй Думы. Защищая честь полицейского мундира, вообще забывает о массовой практике использования провокаторов от Азефа до Малиновского. Рассказывая о Союзе русского народа, автор приводит множество его описаний в различных энциклопедиях, оспаривает их, но не дает ни одной достаточно подробной цитаты из многочисленных программных документов этой организации. А там, где нельзя совсем замолчать неприятный факт, он излагает его в сильно искаженном виде.

«Кажется одна единственная — улика все-таки существует. Только и она указывает не на власть. Министр внутренних дел П.Н. Дурново в 1906 обнаружил, что чиновник особых поручений м.в.д. М.С. Комиссаров использовал одно из помещений Департамента полиции для тайного печатания прокламаций, зовущих к борьбе с евреями и революционерами. Однако отметим — это не деятельность Департамента полиции, а конспиративное предприятие авантюриста Комиссарова». (гл. 9, с. 76)

В действительности типография была основана по распоряжению вице-директора Департамента полиции Рачковского, рассказал о ее существовании Премьер-Министру Витте бывший Директор Департамента А. А. Лопухин. Витте доложил царю, Николай заметил, что Комиссарова он наказывать не стал бы. Авантюра Комиссарова получила фантастически высокую оценку. Ротмистр (приблизительно капитан) в 1906, он встретил 1917 год генерал-майром корпуса жандармов. Информацию о случившемся скрыть не удалось, и в Думе Столыпин, пытаясь обмануть депутатов, изображал дело так, как его излагает сегодня Солженицын: это, мол, авантюра Комиссарова и листовок то напечатали всего несколько сотен. Однако его опроверг бывший товарищ Министра внутренних дел князь Урусов, уточнивший, что типография возникла по приказу сверху и что листовки печатались сотнями тысяч и предназначались для Союза русского народа. С подробным опровержением в печати выступил также Лопухин.

Бейлис

Много внимания уделяется в работе делу Бейлиса. Автор на десятках страниц пересказывает знаменитый процесс, ругая неповоротливость царской администрации, серость присяжных, отмечая, что прокурор сильно уступал еврейским адвокатам, сетуя, что загадочное зверское убийство, да еще с «очевидным знанием анатомии», так и осталось нераскрытым. Кончается же тема во здравие русской монархии, делающей порой неловкие шаги, но, несомненно, более человечной, чем западные демократии.

«Присяжные присудили, что видели, что обвинения против Бейлиса необоснованны, не доказаны. И Бейлис был освобожден. На том и кончилось. Новых розысков преступников и не начинали, и странное трагическое убийство мальчика осталось не разысканным и необъясненным…
Однако и еврейская страстность — этой обиды уже никогда русской монархии не простила. Что в суде восторжествовал неуклонный закон — не смягчило этой обиды”.

А между тем поучительно сравнить с процессом Бейлиса — происходивший в то же время в (1913-15) в Атланте, США, тоже громкий процесс над евреем Лео Франком, тоже обвиненным в убийстве малолетнего (изнасилованной девочки) и при весьма недоказанных обстоятельствах. Он был приговорен к повешению, а пока шла кассационная жалоба — вооруженная толпа вырвала его из тюрьмы и сама повесила. В плане личном сравнение в пользу царской России». (гл. 10, с. 38)

И всего-то только забыл писатель упомянуть, что вопрос в суде стоял не только о виновности Белиса. Присяжных спрашивали верят ли они, что убийство носило ритуальный характер:

«Было ли доказано, что 12 марта 1911 г., в одном из помещений еврейской хирургической больницы, Андрей Ющинский был схвачен, ему зажат был рот и нанесены раны (следует подробный перечень ран), и когда из его тела вылилось пять стаканов крови, ему снова были нанесены раны (снова перечень ран) и, что все эти раны причинили Ющинскому ужасные страдания и привели его к смерти, почти совершенно обескровив». (цит. по Морис Самюэль. Кровавый навет. NY 1975).

И на этот вопрос, убит ли мальчик в еврейской больнице с целью выцеживания крови, жюри ответило: «Да». Присяжные сочли недоказанным, что Бейлис лично выцеживал кровь несчастного ребенка, но возможность участие еврейского народа в подобного рода действиях не вызывала у них сомнений. Обвинение евреев в ритуальном убийстве, зафиксированное судебным решением, легло позорным пятном на царскую юстицию и царское самодержавие в глазах всего мира. И лишь великий русский писатель решил почему-то не сообщать об этом факте читателям. Суд в США над евреем Лео Франком вполне возможно не был беспристрастным. Самосуд ужасен всегда, и, не исключено, что антисемитские настроения толпы сыграли свою роль. Однако это было справедливое или несправедливое обвинение одного человека в уголовном преступлении. Дело Бейлиса — фантастическое средневековое обвинение всего еврейского народа. Поэтому сопоставление этих процессов бессмысленно. Не говорит Солженицын и о том, что все силы русского правительства были брошены на проведение процесса. Активно участвовали и начальник полиции Белецкий, и министр внутренних дел Н. Маклаков, и министр юстиции Щегловитов, неоднократно докладывавший о ходе дела самому царю, и министр иностранных дел Сазонов, сообщивший царю о подвиге своего подчиненного посла в Ватикане Нелидова. Нелидов задержал документ ватиканского кардинала Мерри де Вал, подтверждающий, что Ватикан отрицает практику ритуальных убийств евреями. Этот документ не попал в суд и тем самым не были опровергнуты лживые утверждения католического священника «эксперта» Пранайтиса. Не упоминает автор и жестокой реакции правительства против прессы, осуждавшей процесс, шесть редакторов были арестованы, три газеты закрыты, 36 изданий конфискованы и 43 оштрафованы. 25 петербургских адвокатов были осуждены на разные сроки тюремного заключения за телеграмму протеста против процессуальных нарушений в суде.

С другой стороны не сообщил Александр Солженицын читателям, как на организаторов процесса пролился дождь царских милостей. Обер-прокурор киевской палаты Чаплинский, фактический инициатор дела, стал сенатором; судья Болдырев, произнесший в напутствие присяжным обвинительную антисемитскую речь, стал главой Киевской судебной палаты и получил от царя золотые часы и денежное вознаграждение; остальные активные участники разоблачения Бейлиса получили поздравления и денежные награды. И вся эта безумная известная сегодня всему миру вакханалия конспиративных и репрессивных действий государственных чиновников названа торжеством законности.

Богров

Наконец обратимся к истории Богрова. После публикации «Августа 14» многие журналисты и историки, эмигранты и американцы обвиняли Солженицына в антисемитизме. На мой взгляд, говорить об авторской позиции в еврейском вопросе на основании художественного произведения, дело рискованное. Писатель имеет право на преувеличения и вымысел в поисках большей выразительности. Но новая научная или скорее публицистическая работа, повторяющая утверждения художника, позволяет вернуться к этому вопросу.

«В октябре 1911 года в Государственную Думу был подан запрос октябристов о смутных обстоятельствах убийства Столыпина. И тотчас депутат Нисселович протестовал: почему октябристы в своем запросе не скрыли, что убийца Столыпина — еврей?! Это сказал он — антисемитизм! Узнаю и я этот несравненный аргумент. Через 70 лет и я получил его от американского еврейства в виде тягчайшего обвинения: почему я не скрыл, почему я тоже назвал, что убийца Столыпина был еврей? Не идет в счет, что я описал его столь цельно, сколько мог. И не в счет, что его еврейство значило в его побуждениях. Нет, нескрытие с моей стороны — это был антисемитизм». (гл. 10 с. 30)

Солженицын в своем романе не называл Богрова евреем, евреем его видит Столыпин:

«Они [Столыпин и беседовавший с ним камергер] оба угадали одновременно преступника на его последних шагах! Это был долголицый, сильно настороженный и остроумный — такие бывают остроумными — молодой еврей». (А. Солженицын. Красное колесо. Узел 1. Август четырнадцатого. Вермонт, Париж. 1983, с. 248).

«Цельному» же воображению писателя Богров предстает ядовитым змеем, ужалившим русского богатыря.

«Шел, как извивался, узкий, длинный, во фраке, черный, отдельный от этого летнего собрания, сильно не похожий на всю публику здесь» (там же).

Это вероятно, рассеянное наблюдение самого Столыпина, еще не понимающего, что ему угрожает. А вот и авторская ремарка:

«Террорист, змеясь черной спиной, убегал». (там же, с. 249)

И даже самого Богрова автор заставляет перевоплощатся в гадюку.

«С такой извивчивой изобретательностью всползти на самую верхушку шеста, ужалить к восторгу публики — и вдруг свалиться обмягшей тряпкой вниз?.. Ах! Умирать не хочется!… Выстрелить, повернуть всю тупую русскую тушу, — а самому, обрызнутому духами, снова войти в золотистый зал Монте-Карло?» (там же)

Сегодня мы не оправдываем террористов, какими бы высокими мотивами они не вдохновлялись. При этом следует заметить, что Богров с достоинством держался на допросах, отказался от адвоката в суде, не подал кассационной жалобы о пересмотре дела и тем самым приблизил свою гибель на много месяцев. Перед казнью он отказался от разговора с раввином, поскольку беседа должна была происходить в присутствии полиции. Попросил передать привет родителям. Пошутил перед смертью: «Пожалуй, мои коллеги адвокаты должны были бы мне позавидовать, если бы узнали, что уже десятый день я не выхожу из фрака». Спокойно разговаривал с палачом: «Голову поднять выше, что-ли?» Сам поднялся на табурет. Присутствовавшие при казни члены Союза русского народа, поделили веревку повешенного между собой. Ничего этого нет в романе Солженицына. По прихотливой авторской воле герой мечтает, как бы выкрутиться и еще раз побывать в Монте-Карло. И хотя это плохо согласуется с историческими фактами, спорить не приходится: художник властен над поступками и мыслями своих персонажей. Но Солженицын идет еще дальше, заставляя героя называть себя не тем именем.

«Он теперь гордо, полно, прямолинейно объяснял. Да, помощник присяжного поверенного Мордко Гершович Богров. Покушение на Столыпина задумал давно… (там же, с. 286)

Писателю хорошо известно, что в протоколах допросов значится: «Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров» и подписаны они: «Дмитрий Богров». (см. Убийство Столыпина. Телекс, 1986, Нью Йорк, сс. 218- 226). Прощальное письмо к родителям подписано: «Ваш сын, Митя». (там же с.231)

Брат Дмитрия Владимир Богров объясняет: «Правые партии переименовали Дмитрия Богрова в «Мордко» (под этим вымышленным именем он фигурирует в обвинительном акте». (В. Богров. Дмитрий Богров и убийство Столыпина. Берлин. 1931. сс. 27-28). Утверждение, что в своих показаниях Богров сам называл себя не «Дмитрий Григорьевич» а «Мордко Гершович» очевидная фальсификация. Зачем это нужно? Затем, чтобы подчеркнуть еврейство Богрова и его отца.

К идее, как много «его еврейство значило в его [Богрова] побуждениях», Солженицын возвращается снова и снова, словно гипнотизируя читателя.

«… он думал — и горько ошибся — что это послужит судьбе российского еврейства». (гл. 10, с. 28)

«Жестоко пострадала вся Россия, но не помог Богров и евреям». (гл. 10, с. 31) «Богров убил Столыпина, предохраняя киевских евреев от притеснений». (гл. 10, с. 31)

«Но убить царя Богров счел невозможным, потому (по его словам), что `это могло бы навлечь на евреев гонения`, `вызвать стеснение их прав`. При убийстве же премьер-министра, он предвидел правильно, такого не произойдет». (гл. 10, с. 27)

Интересно, что Солженицын исказил приведенное им высказывание Богрова. Оно выглядит следующим образом: Богров «упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он как еврей не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснение их прав». [Протокол допроса 2 сентября 1911. Убийство Столыпина. цит. соч с. 223.] При цитировании у Александра Исаевича непонятно почему погромы заменены гонениями. Конечно, Богров не мог предвидеть, что погрома после его выстрела не произойдет. Киевляне устраивали погромы и по менее существенным поводам, чем убийство премьер-министра. Погрома не было, потому что власти решительно не хотели его допустить в присутствии государя-императора в Киеве, и приняли для этого необходимые меры.

А поскольку Дмитрий Богров был евреем и действовал, как утверждает Солженицын, в интересах еврейского народа, писатель призывает всех евреев признать свою ответственность за выстрел Богрова.

«При взгляде же историческом, приходят две весомые мысли, что ошибочно было бы поступок Богрова списывать на то, что мол, `это действовали силы интернационализма.` Первая и главная: это было не так. Не только его брат в своей книге, но и разные нейтральные источники указывают, что расчет помочь судьбе еврейства у него был. Вторая же, что взяться за неудобное в истории, обдумать его и сожалеть — ответственно. А отрекаться и отмываться от него — мелко». (гл. 10, с. 29)

Нам неизвестны упомянутые нейтральные источники, но возможно они не слишком ведомы самому автору, поскольку он предпочел не давать конкретных ссылок. Заявление же, что брат Богрова в его книге указывает, что у Дмитрия был расчет помочь судьбе еврейства, — не верно. Владимир Богров ни слова о судьбе еврейства не говорит. Цель его работы показать, что Дмитрий Богров не был агентом охранки, а являлся убежденным анархистом, террористом-одиночкой, который мечтал о разрушении существующего строя и приближении «будущего свободного общества». Он использовал охранку, чтобы совершить задуманный террористический акт. Столыпин для Богрова был «самым талантливым министром царского периода, главным оплотом господствовавшей тогда реакции». Можно скептически относиться к размышлениям родного брата террориста, но не следует ему приписывать то, чего он не говорил.

Богров понимал, что его выстрел может быть опасен для евреев, знал, что его поступок доставит большие неприятности его родным и близким людям и просил их простить его: «Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось обо мне мнение, как о человеке может быть и несчастном, но честном. Простите меня еще раз, забудьте все дурное, что слышите…» (В. Богров, цит. соч. с. 8). Когда раввин Алешковский упрекнул Дмитрия Богрова, что он поставил под удар все еврейское население. Он не отрицал этого факта, но возразил, что «Великий народ не должен как раб пресмыкаться перед угнетателями его». (Убийство Столыпина. цит. соч. с. 22.)

Еще более подробно о причинах своего решения убить Столыпина Богров говорил с представителем эсеров Е. Лазаревым.

«Вы ведь знаете лучше меня — во что обошелся манифест 17 октября. Ведь после манифеста карательные экспедиции залили рабочей и крестьянской кровью всю страну. Где I и II Думы? Ведь всему свету известно, как и при каких условиях они были разогнаны, и какими последствиями это сопровождались. Я — еврей, и позвольте вам напомнить, что мы до сих пор живем под господством черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушеванов, Дубровиных, Пуришкевичей и тому подобных злодеев. А Гернштейн? А где Иоллос? Где сотни, тысячи растерзанных евреев — мужчин, женщин и детей с распоротыми животами, с отрезанными носами и ушами.» (В. Богров. цит. соч. с. 84)

Дмитрия Богрова интересовала судьба всего российского населения, рабочих и крестьян, с которыми при подавлении революции жестоко расправлялись царские войска, депутатов I и II Дум, разогнанных Столыпиным, евреев, пострадавших от погромов. Его выстрел был местью за кровь, пролитую правительством Столыпина. Свой продуманный и тщательно подготовленный удар Богров совершил для победы грядущей революции. Он стремился к уничтожению самодержавия, а не к тому, чтобы убийством премьер-министра улучшить положение киевских евреев или «предохранить их от притеснений». При этом он считал себя евреем и судьба близких ему людей, да и всего еврейского народа была ему не безразлична. Его революционная работа для лучшего будущего всего человечества включала и лучшее будущее евреев.

Что касается второй «весомой мысли»: обдумать историю как следует и «сожалеть — ответственно», а «не отрекаться и отмываться», то я считаю, что можно сожалеть о том или ином преступлении, но нельзя ответственность за случившееся возлагать на национальные или какие-либо иные группы населения. В цивилизованном мире так не поступают. Например, в 1932 году русский эмигрант, писатель, антикоммунист Горгулов убил президента Франции в знак протеста, против, как он считал, пробольшевистской политики французского правительства. Русские эмигранты в Париже с замиранием сердца ждали репрессий или серьезных ограничений. Но, как заметил Г. Федотов, «Франция оказалась великодушнее, чем ожидали даже искренние ее друзья». (Г.П. Федотов. Россия, Европа и мы. т. 2. Ymca-precc, 1973, c. 275). И если русским эмигрантам, единомышленникам Горгулова, следовало в тот момент задуматься над своими взглядами и оценками, то сегодня их потомкам не приходит в голову «отрекаться или отмываться» от своего печально известного соотечественника. Они справедливо полагают, что не имеют к нему никакого отношения.

Относительно же исторической роли Петра Аркадьевича Столыпина возможны разные точки зрения.

Известно, что в результате столыпинской реформы в город хлынули беднейшие слои крестьянства и люмпионизировали рабочий класс. Выделение из общины кулаков и сохранение помещичьего землевладения обострили классовую борьбу в деревне и привели к pазгрому хуторов и помещичьих усадеб весной-летом 1917 года, после чего деревенские жители, опасаясь мести со стороны «бывших», верой и правдой служили в Красной армии, обеспечив ее окончательную победу в Гражданской войне.

Разгон Думы противопоставил интеллигенцию самодержавию, и не дал представительной власти окрепнуть и подготовиться к предстоящим потрясениям.

Столыпинские военно-полевые суды оказались предшественниками советских троек, моделью, по которой строилась большевистская репрессивная система. И очевидно, что все эти действия подготовили не только падения царизма, но и торжество большевиков!

Другие

Солженицынский суд над русским и еврейским народами не был одинаково суровым. Евреи провинились сильнее. Задумали, например, Дан и Нахамкис «крупно пофигурять в Семнадцатом году» или Израиль Гельфанд («тот самый будущий Парвус») создал первые советы, или убил Богров лучшего премьер-министра — за все это полную ответственность несет весь без исключения еврейский народ. У русских же иного рода проблемы — их правители не всегда поступают достаточно благоразумно:

«Наши [Здесь и ниже слово «наши» выделено мной. — С.М.] императоры не понимали темпа мирового развития и истинных требований времени». (гл. 9, с 90)

Проступают порой дурные черты и в самом характере русского человека.

«В этом внезапном разгуле дикой мстящей силы после долгой дремли — на самом деле духовная беспомощность наших обеих народов … Тут трагически сказалась та черта русско-украинского характера (не различая кого из громил кем считать), что в минуты гнева мы отдаемся слепому порыву `раззудись плечо`, не различая правых и виноватых, а после приступа гнева и погрома не имеем способности вести терпеливую методическую многолетнюю деятельность по исправлению бед… за те погромы несет ответственность не только и не столько администрация, сколько само русское и украинское население черты оседлости». (гл. 9, с.78)

В этом обличении русского народа заметны однако сочувственно-извинительные, почти ласковые нотки. Да, мы такие, легко гневаемся `раззудись плечо`, не различаем правых и виноватых, не способны терпеливо исправлять содеянное. Такие уж уродились. Но с другой стороны, не мы одни в случившемся виноваты. «Еврейская молодежь того времени — весомо делит ту ответственность». (гл.9, с. 78)

Еврейские молодые люди виноваты не только в том, что отрядами самообороны провоцировала погромы, полиции не подчинялись и в казаков стреляли, и не только в массовом участии в терроре и революции, а и в том, что бросившись в ассимиляцию, полюбив русскую культуру и русский народ, они все равно оставались не такими, как мы, чужими. Императоры при всех их недостатках «наши» и погромщики, как это ни печально, тоже, а эти — нет. Зато русской интеллигенции евреи сумели навязать свою систему политических взглядов.

«Наша широкодушная свободолюбивая интеллигенция поставила за пределы общества и человечности — не только антисемитизм — но даже: кто громко и отчетливо не поддерживал, и даже в первую очередь, борьбы за равноправие евреев — уже считался бесчестным `антисемитом`. Будко-совестливая, остро чуткая русская интеллигенция постаралась полностью внять и усвоить именно еврейское понимание приоритетов всей политической жизни: прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно — все остальное. Русское общество не только со стойкостью защищало евреев по отношению к правительству, но запретило себе, каждому, проявить хоть наислабейшую тень какой-либо критики поведения отдельного еврея: а вдруг при таком возмущении родится во мне антисемитизм?» (гл. 11, с. 10)

Что касается так называемых лево-либеральных, прогрессивных кругов, то, скорее всего, это несколько утрированное утверждение справедливо, но отношение русского образованного общества к евреям было более сложным. Ведь кроме Владимира Соловьева, Максима Горького и Леонида Андреева и Короленко, были и Достоевский, и Лев Толстой с его еврейским вопросом на 80 месте, и Александр Блок с его скрытым, прорывающимся в отдельных репликах антисемитизмом, и Белый с его эскападами, и Хлебников, заметивший в «Бродячей собаке», что Мандельштаму следует отправиться к дяде в Ригу, и Мережковские, и Есенин, и круги кадетки Тырковой, цитируемой Солженицыным. Непонимание евреями национальных проблем русского народа, русской национальной идеи делало их чужими. Но при этом, они решительно вмешались в русскую жизнь, повлияли не только на русскую историю, но и на русское сознание и это, пожалуй, самое страшное.

«Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятие о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям — мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выход из нее. И понять это — важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали ее — мы все), делал революцию, или участвовал в большевистской власти». (гл.11, с. 26-27)

Этого преступления писатель им не прощает. Не свои, они вмешались в самое нашенское наше. Чужие, они посмели судить наших царей, нашу жизнь, нашу страну. Пустили их пожить, а они стали дом наш разрушать.

«…забыт был мудрый совет Иеремии иудеям, переселенным в Вавилон: `И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его и вам будет мир`. (Иерем. 29-7). А присоединившиеся к революции российские евреи — рвались этот Город опрокинуть, не предвидя последствий». (гл. 9, с. 91)

Хочется заметить, что в ХХI веке пора признать, что люди, живущие на данной территории, не должны разделяться на «хозяев» и «гостей». Они все принадлежат данному месту и, несмотря на их личные и групповые различия, они не более чужие, чем представители, так называемой, коренной национальности. Осуждает писатель и формулу «любовь при условии…», сформулированную советником виленского губернатора Львом Левандой: «Я [русским патриотом] стану только тогда, когда еврейский вопрос будет разрешен окончательно и удовлетворительно». Александр Солженицын сочувственно цитирует рассуждения эмигранта Бориса Орлова: «Леванда не замечает, что Матери-Родине условий не ставят. Ее любят безоговорочно, без кондиций, и предварительных условий, любят потому, что она Мать». (гл. 4, с. 48)

Писатель сопровождает эти поучения уважительным замечанием: «Современный же нам еврейский автор, прошедший горький опыт ХХ века и эмигрировавший в Израиль, отвечает ему [Леванде], оборачиваясь через столетие». (там же) С эмигрантом, колебавшемся в выборе отечества между Россией, Израилем и Америкой, все более или не менее ясно, но какой еще горький опыт ХХ века позволяет нам понять, что родину-мать следует любить без всяких условий? Опыт немецко-австрийских евреев больших патриотов, глубоко преданных Германии и Австрии в начале века? Опыт большевиков? Опыт послереволюционных эмигрантов из движения «Возвращение»? Опыт Александра Исаевича Солженицына, сначала потребовавшего от родины отказа от марксисткой идеологии, а затем оговорившего свой приезд условием обязательного прочтения всеми гражданами его многотомных сочинений? Опыт генерала Власова, перешедшего в лагерь злейших врагов своей страны? Опыт американских евреев, требующих от своего правительства поддержки Израиля? Нет, ХХ век далек от идеи безоговорочной любви к матери-родине.

Любопытно, что разделение на своих и чужих, на наших и не наших, носит у великого писателя не только исторический характер, оно пронизывает и его личную жизнь. Вот что рассказывает литературовед Ефим Григорьевич Эткинд.

Однажды Солженицын сказал, что для работы ему очень важно было бы осмотреть Таврический дворец; в советское время там располагалась Высшая партийная школа. Эткинд связался с приятелем Давидом Прицкером, работавшим в ВПШ преподавателем, и организовал посещение. Осмотр длился недолго, прибежал комендант здания и потребовал от Прицкера немедленно выпроводить гостя, сообщив, что «звонили сверху». Оказалось, что привел за собой Александр Исаевич кэгэбэшный хвост. У Эткинда и у Прицкера были после этого неприятности, а описание дворца вошло со временем в «Красное колесо». Дальше привожу рассказ Е.Г. Эткинда.

Писатель и два еврея

«Лет через 15 после достопамятного посещения Таврического дворца А. И. Солженицын в дополнение к автобиографической книге `Бодался теленок с дубом` написал книгу `Невидимки`, где изложен тот же эпизод — вполне верно; некоторые детали мы вспоминали вместе, встретившись в 1975 году в Париже. Оыднако вот как Солженицын завершает свой рассказ: `Даже в Таврический дворец — посмотреть зал заседаний Думы и места февральского бурления — категорически отказано было мне пройти. И если все-таки попал я туда весной 1972 — русский писатель в русское памятное место при «русских вождях» — то риском и находчивостью двух евреев — Ефима Эткинда и Давида Петровича Прицкера…` (Новый мир, 1991, N 12, с. 37). Прочитав эти строки, я вздрогнул (или — содрогнулся?) Сколько лет мы были близки, поверяли друг другу многое, требовавшее дружеского доверия! И ведь не только я это ощущал, но и он; тут же рядом — строки о долго связывавшей нас дружбе … Оказывается я всегда был для него — другой. Он — русский писатель, а Давид Прицкер и Ефим Эткинд — два еврея, помогавшие ему. Мы посторонние, чужие свидетели, помогали ему, коренному участнику, русскому по крови, своему… Солженицын не понял — да и не может, вероятно, понять, — что само по себе представление о том, что еврей — другой, посторонний свидетель, а не участник по причине крови, что уже это представление является проявлением антисемитизма…. » (Ефим Эткинд. Записки незаговорщика. Барселонская проза. Спб. 2001, сс. 433-434).

История, повторенная дважды

«Российская печать сыграла решающую роль в предреволюционном кадетско-интеллигентском штурме на правительство; ее настроение, властно им захваченный выразил депутат Думы А. И. Шингарев: `Пусть эта власть тонет! Такой власти мы не можем бросить и обрывка веревки!` (Заметим на всякий случай, что видный кадет Андрей Иванович Шингарев евреем не был».) (гл. 10, с. 15)
Тон в этой борьбе задавали евреи журналисты, редакторы и владельцы газет. Естественно, что еврейский вопрос являлся одной из важнейших проблем. Существовала даже специальная еврейская организация, ставившая себе целью «распространение достоверной информации в о положении евреев в России в современной печати русской и иностранной. Эту работу взял на себя А. И. Браудо. Он выполнял ее превосходно. При тогдашних русских условиях такая работа должна была вестись с большой осторожностью, требовала соблюдать строжайшую конспирацию. Даже члены Бюро Защиты [евреев] не знали, каким образом и какими путями ему удавалось провести ту или иную кампанию в прессе… целый ряд статей, появившихся в русской или заграничной повременной печати, и нередко производивших большое впечатление, были доставлены в соответственные газеты и журналы лично Брауде, или благодаря его усилиям». (гл. 9, с. 17)

Солженицын сердито осуждает такого рода деятельность:

«Доставка достоверной информации ради возбуждения той или иной кампании в прессе — производит несколько жутковатое впечатление, особенно зная уже весь опыт XX века. На сегодняшнем языке это называется умелое манипулирование прессой». (там же) Писатель считает, что русские и еврейские либеральные круги вели себя безответственно, распространяя порочащую Россию информацию, призывая западные страны к энергичной борьбе с самодержавным чудовищем, они раскачивая государственный корабль, не думая о последствиях.

«В этой борьбе со стороны либерально-радикальных, а тем более революционных кругов был жадно желаем любой факт (или выдумка), кладущий пятно на правительство. Для российских радикалов такой погром [Кишиневский] — был счастливый случай в борьбе! (гл. 8, с. 69)

Осуждая либералов за стремление уязвить правительства фактами и домыслами, писатель, как это ни удивительно, не делает разницы между первыми и вторыми. Его не устраивают не только выдумки, но и правдивые свидетельства. Рассказывая о том, что еврейские активисты сумели показать американской делегации тюрьму, в которой сидели подлежащие депортации евреи, Солженицын возмущается безалаберностью российских чиновников: «Вот уж крыловские порядки». Правительство же он осуждает не за погромы, а за неловкость, неумение во время и эффективно отвечать на коварные либеральные нападки.

«Тогда правительство наложило запрет на газетные публикации о погроме, как разжигающие вражду и гнев, — и опять ведь неуклюжий шаг: тем сильнее все эти слухи были подхвачены в Европе и в Америке, и все вымыслы еще безоглядней преувеличивались — так как будто никаких полицейских протоколов не существовало. И поднялась — всемирная атака на царское правительство. … `В Париже, Берлине, Лондоне и Нью-Йорке происходили митинги протеста, на которых ораторы рисовали ужасные картины преступлений, совершаемых царским правительством, — вот де таков русский медведь от начальных времен! Поразили весь мир те зверства`. Власти не публиковали судебные отчеты, чтобы не разжигать страсти ни в самом Кишиневе, ни уже разожженные по всему миру. Так еще удобнее: штат активистов вокруг гражданских истцов составлял собственные отчеты о суде и отсылал их через Румынию на всемирное распубликование» (гл. 8, с. 69.)

Что это все напоминает? Удивительно похоже на нашу диссидентскую деятельность 60-х — 80-х годов. Распечатывали, пересылали, апеллировали к мировой общественности и получали всемирную поддержку. Не брезговали и финансовой помощью Запада, даже самой одиозной антисоветской организации продавали сделанные по ее заказу малоформатные издания наших книжек для дальнейшего бесплатного распространения куда попало. И в этой бескомпромиссной борьбе нашей с тоталитарным монстром любой факт, реальный или вымышленный, был боевым оружием, любое, даже самое сомнительное лыко, попадало в строку. И также, как и наши далекие предшественники начала века, раскачивали мы лодку, не думая о последствиях.

И лучшим, ни с кем не сравнимым, бойцом в этом сражении был Александр Исаевич Солженицын. Потайными ходами передавал он свои произведения на запад для всемирного распубликования, громко звал всех на последний и решительный бой, вновь и вновь повторял: «Карфаген должен быть разрушен!» И дома, и на Западе опять: «Мировое зло нельзя реформировать, его необходимо уничтожить». Никакие аргументы не были писателю заказаны, если они могли больно уязвить ненавистный режим.

В 1981 году я обратился к Александру Исаевичу с письмом, сообщая, что цифры профессора Курганова, на которые он ссылается в Архипелаге, преувеличены настолько, что противоречат здравому смыслу. Речь шла о следующем утверждении:

«По подсчетам эмигрировавшего профессора статистики Курганова это `сравнительно легкое внутреннее подавление` [слова Ленина — С.М.] обошлось нам с начала Октябрьской революции и до 1959 года в …. 66 (шестьдесят шесть) миллионов человек. Мы, конечно, не ручаемся за его цифру, но не имеем никакой другой официальной. Как только появится официальная, так специалисты смогут их критически сопоставить». (Архипелаг ГУЛАГ, часть 3, с. 10, YMCA-PRESS, 1974).

Цифра 66 млн. не включает погибших во второй мировой войне, число которых Иван Курганов оценивает в 45 миллионов человек. Абсолютная невозможность потерь нескольких десятков миллионов в тридцатые годы очевидна из численности населения по переписи 1926 года: 71 млн. мужчин и 76 млн. женщин. Я надеялся, что Солженицын, окончивший физико-математический факультет, занимавшийся статистикой на Шарашке, разберется в представленных ему аргументах. Однако получил ответ, что поскольку советская власть не представляет нам данных, мы имеем право на любые оценки.

И сегодня этот же человек, называет организацию публикаций достоверных сведений о погромах «манипуляциями с прессой», а материалы о погибших при погромах, расходящиеся с полицейскими отчетами на 20-30%, считает «фабрикациями» с целью «ударить по царской власти». (Отметим, что цифры Солженицына-Курганова преувеличены, по крайней мере, в три раза).

Александр Солженицын не был в своих убеждениях одинок. Он отражал, и опять же формировал, представления широкого круга советской интеллигенции: в борьбе с тоталитаризмом все средства хороши. Но ведь точно также думали в свое время русские и еврейские интеллигенты начала века.

Можно возразить, что между царской Россией и Советским Союзом огромная разница. Это, однако, достаточно субъективное утверждение. Ведь боролся Солженицын не со сталинским, а с брежневским режимом. Сравнивая последний с эпохой Николая Второго можно найти немало общего, но есть ряд различий и нередко в пользу Советского государства. Например, число политических заключенных было при Леониде Ильиче в десятки раз меньше, чем при Николае, не говоря уж о приговариваемых к смертной казни. Не было при Брежневе ни погромов, ни черты оседлости, значительно расширились возможности использования родных языков для большинства народов страны. Доступность образования, уровень жизни рядового человека, продолжительность рабочего дня и многое, многое другое может быть рассмотрено как преимущество зрелого социализма над загнивающим капитализмом. И нельзя сказать, чтобы советский режим не был способен к эволюционным изменениям (хотя именно это постоянно утверждали Солженицын и многие диссиденты). Горбачев, так же как до него Хрущев продемонстрировали, что перемены могут происходить достаточно быстро. Несмотря на все это, раскачивавшим лодку удалось и в том и в другом случае ее опрокинуть. И многие мирные пассажиры серьезно пострадали.

По-видимому, эта довольно очевидная параллель не приходит Солженицыну в голову. Так же как он не понимает, что отвергая все свидетельские показания, собранные пострадавшими от погромов, противопоставляя им «достоверные» бюрократические бумажки, он не только нарушает этический код, но и губит главное дело своей жизни — Архипелаг ГУЛАГ. Без свидетельских показаний этой книги просто не существует. Аргумент же: «Верьте нам — мы хорошие, им нельзя верить, они — плохие», еще в девятнадцатом веке назвали моралью готтентотов.

Недопустим и другой прием, который позволяет себе Солженицын, сравнение современных событий с полумифологическими катастрофами древних времен. Так приведенную выше цитату из еврейского журнала «Резня в Кишиневе превосходит в откровенной жестокости все, что записано в анналах цивилизованных народов», писатель ехидно комментирует: «В том числе, надо понять, и многотысячные уничтожения евреев в Средневековой Европе». Писатель приравнивает события, разделенные чуть ли не тысячелетним интервалом, об одном из которых мало что известно, а другое было трагической пылающей болью для современников. Автор убежден, что в обоих случаях равно применимы современные моральные нормы, хотя его еврейский оппонент отнюдь не случайно оговорился, что речь идет о цивилизованных народах. Несомненно, Солженицын как ученый имеет право на любые сравнения. Историки могут считать, что положение рабов в афинских Лаврийских рудниках было много страшнее, чем мучения заключенных ГУЛАГа, что монгольские гекатомбы черепов превосходят Освенцим. Но эти научные соображения не применимы к политике и публицистике. Упрекать участников и очевидцев событий, в том, что их боль кажется им слишком значительной, а на самом деле тысячу лет назад случалось и не такое, мягко говоря, нетактично.

И никакие точные подсчеты потерь Холокоста, никакие научные рассуждения о том, что в душегубках не мог использоваться Циклон Б, не изменят нашего отношения к происшедшему, потому что оно опирается на свидетельства очевидцев, литературу, созданную по этим свидетельствам, на показаниях людей, видевших следы преступления своими глазами. И какие бы новые данные не были обнаружены в отчетах ОГПУ-НКВД, какие бы тысячи неточностей и искажений не были открыты на страницах Архипелага (а их там немало), нравственная оценка чудовищной лагерной системы для нас не изменится. Рассказы жертв зачастую бывают преувеличены, но они несут в себе огромную этическую правду, и мы всегда будем верить им, а не отчетам палачей и погромщиков.

С этой точки зрения нет принципиальной разницы между погромами и лагерями. Есть уровень чудовищности катастрофы, когда неприменимы становятся сравнительные критерии больше-меньше или лучше-хуже. Все хуже. Конечно, в одном Бабьем Яре зарыто больше жертв, чем погибло в сотнях погромов царского времени. А в Освенциме погибло больше людей, чем замучено на Колыме, Соловках и во всех других советских лагерях и тюрьмах. И это ни о чем не свидетельствует. Ни одно из чудовищных преступлений не становится менее страшным и более приемлемым потому, что существуют другие чудовищные преступления.

А для интегральной оценки истории еврейского народа в государстве Российском, в котором, по утверждению Александра Исаевича Солженицына, истина в последней инстанции содержится в полицейском протоколе и только в полицейском протоколе, удивительно хорошо подходят слова, сказанные по другому поводу Александром Сергеевичем:

«В его `Истории` изящность, простота
Доказывают нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья
И прелести кнута».