Коллективизация и голодомор

Статья написана в 2008 году для сборника института Истории, который пока еще находится в печати.

(К 80-летию провозглашения курса на кол­лективизацию)

 

Сергей Максудов

 

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ И ГОЛОДОМОР

 

Кукушка воробью пробила темя,

За то, что он кормил ее все время.

Вильям Шекспир «Король Лир»

 

События, происходившие в советской деревне в конце 20-х начале 30-х годов прошлого века, получили в советской литературе множество названий: «Аграрная революция», «Второй шаг Октября», «Великий перелом» и т. п. [1] Обыденное имя этих преобразований – коллективизация [2]. Впервые лозунг коллективизации в более или менее отчетливой форме был выдвинут в декабре 1927 года на XV съезде партии. Составленный в соответствии с решениями съезда пятилетний план (тог­да еще он назывался не первым, а просто пятилетним) предусматривал рост производства сельскохозяйственной продукции на 20-30%, в значительной степени благодаря созданию крупных хозяйств, которые к концу 1932 г. должны были охватить 15% сельских жителей и дать 43% товарного зерна. Нельзя сказать, чтобы намеченный рост выглядел нереальным. В предыду­щее пятилетие (1923—1927) продуктивность различных отраслей сельского хозяйства возросла на 30—50%.  Достаточно высокими были и дореволю­ционные темпы (33% с 1900 по 1913 гг.) [3] Увеличение государственной доли в продукции сельского хозяйства и было основной целью проводимых мероприятий. Эту задачу четко сформулировал И.В.Сталин. Ему принадлежат и вы­бор методов решения проблемы, и честь победы.

 

 

НА ХЛЕБНОМ ФРОНТЕ

В 1928 г. в брошюре с характерным названием «На хлебном фронте» [4] Сталин сравнил данные о выходе товарной продукции в 1913 и в 1926/27 годах (табл. 1). Как стало известно, таблицу подготовил академик В.С.Немчинов, к сожалению, историки не нашли, в архиве Немчинова рукописи, показывающей, как он получил эти данные [5].

 

Таблица 1

________________________________________________________________________

валовое производство                               товарное производство            товарность: доля продукции,

млн. пудов процент       млн. пудов   процент                     процент

______________________________________________________________________________________

1913

помещичьи хозяйства                      600         12                           281.6          21.6                                   46.9                        кулаки                                                   1900       38                           650            50                                      34.2

середняки и бедняки                         2 500      50                           369            28.4                                   14.8

итого                                                     5 000      100                         1300.6      100                                    26

1926/27

совхозы и колхозы                            80           1.7                          37.8               6                                      47.2

кулаки                                                   617         13                           126                20                                    20.4

середняки и бедняки                         4052       85.3                        466.2             74                                    11.5

итого                                                     4749       100                         630              100                                    13

______________________________________________________________________________________

 

Таблица демонстрировала важный факт: количество и доля зерна, продаваемого селом, уменьшились после революции вдвое. В 1926/27 го­ду деревня оставляла себе почти семь восьмых всего урожая. Можно бы­ло бы порадоваться за село, припомнив слова Ленина о том, что «крестьянин никогда еще в течение долгих веков нашей истории не имел возможности работать на себя: он голодал, отдавая сотни миллионов пудов хлеба капиталистам в город и за границу» [6]. Казалось бы, к этой фразе не следует относиться серьезно, ведь в советское время дореволюционный «голодный» уровень потребления оставался для сельского жителя недостижимой мечтой. И все же в ней есть некоторый резон. Сравнительно высокая товарность сельскохозяйственного производства до революции достигалась частично за счет снижения потребления селом, особенно продуктов животноводства.

Но Сталин не для того открывал свой „фронт», чтобы дать возмож­ность крестьянам лучше питаться. Для него, очевидно, другое: товарная про­дукция упала, так как исчезли крупные помещичьи и кулацкие хозяйства. С другой стороны, в социалистических крупных хозяйствах (колхозах и совхозах) товарность не ниже, чем у помещиков. Вывод: для увеличения то­варности надо создать больше колхозов и совхозов, то есть провести коллективизацию. Довод Сталина прост и на первый взгляд не лишен привлекательности. Известно, что помещичьи усадьбы работали в большой мере на рынок. Известно, что советское правительство испытывало трудности с хлебозаготовками, с проблемой снабжения города, между тем, как до революции хлеба в городах было вдоволь. Развивалась промышлен­ность, городское население росло; нужно было думать, как его прокор­мить. Приводя в 1952 г. сталинскую табличку, автор вышедшей в США „Истории народного хозяйства СССР» бывший министр сельского хозяйства в правительстве Керенского профессор С.И. Прокопович писал:

 

„Цифры эти не могут претендовать на точность, но, в общем и целом, они правильно рисуют хлебные балансы России 1913 г. и 1926/27 гг. Аграрная революция совершенно уничтожила помещичьи хозяйства, в три раза сократила продукцию зажиточных крестьян, имевших значительные запашки, значительно увеличила продукцию хозяйств средних и беднейших крестьян и создала небольшое количество коллективных и советских хозяйств. В итоге продукция зерновых хлебов упала на 5%. Но на товарную часть хлебной продукции аграрная революция оказала катастрофическое действие: она упала наполовину. Сокращение посевов у зажиточных крестьян, естественно, должно было понизить товарность их продукции; но она упала и в хозяйствах средних и бедных крестьян, которые, увеличив свою вало­вую продукцию на 62%, увеличили количество хлеба, выпущенного на рынок, только на 26,3%. Очевидно, большинство крестьян воспользовались результатом аграрной революции прежде всего для повышения своего личного потребления; они перестали вести полуголод­ное существование и стали есть досыта» [7].

 

Трудно согласиться с Прокоповичем в том, что таблица дает верное представление о хлебных балансах. По данным историков сокращение товарности зерна между дореволюционными годами и периодом нэпа не превышало 5-10% [8]. Причины некоторого сокращения товарности (если оно действительно име­ло место) очевидны: снижение валового сбора примерно на 5-10% и рост сель­ского населения (на 7%). Вопреки утверждениям ряда советских исследо­вателей и партийных пропагандистов, потребление зерна на одного сельского жителя в 1926/27 гг. не толь­ко не увеличилось по сравнению с дореволюционным временем, но, напротив, сократилось.

Недостатком сталинского подхода было использование сведений только о зерне. На зерновые приходилось не более трети всей товарной продукции села. Товарность по мясу составила в 1913 году 38,1%, в 1926/27 гг. — 40,9%, в 1927/28 гг. — 42% [9]. Общая товарность сельскохозяйственной продукции по одним сведениям выше, чем в 1913 г., по другим примерно одинакова [10].

Не слишком настаивая на точности тех или иных цифр, можно все же утверждать, что к концу 20-х годов сельское хозяйство, хотя и не достигло довоенного уровня по валовому производству, приблизилось к нему по уровню товарности. Некоторое снижение выхода товарного зерна было компенсировано животноводством, огородными и техническими культурами. Если учесть, что производительность была в среднем ниже, чем до революции, а население села увеличилось, то сохранение того же уровня товарности означает, что крестьяне снизили собственное потребление, с тем чтобы больше продавать на рынке. Причин для этого было достаточно: рост налогов, „ножницы» цен на промышленные и сельскохозяйственные това­ры, приобретение средств производства, не обновлявшихся за годы Мировой и Гражданской войн, сокращение поголовья лошадей (потребителей кормового зерна) и пр.

Рассмотрим данные Сталина о товарности различных типов хо­зяйств. Говоря о высокой товарности помещичьего хозяйства, не следует забывать, что это было специализированное производство. Как таковое оно нуждалось в сотрудничестве с мелким хозяином. У помещика практически не было скота, и для полевых работ он нанимал крестьян с их ло­шадьми. Все потребление зерна рабочими и скотом шло за счет хозяйства мелкого производителя. Следовательно, если бы в стране зерно произ­водили только помещики, то доля продажи зерна в город и за границу была бы гораздо ниже, так как помещичьим хозяйствам пришлось бы взять на себя и все расходы села. Это и произошло с советскими аналогами помещичьих хозяйств — колхозами и совхозами. Сотни монографий советских авторов расписывали высокую товарность колхозного производства перед коллективизацией. В 20-х годах, пока колхозов было мало, невысокая производитель­ность маскировалась тем, что коммуны и совхозы располагали несколько более плодо­родной землей, поскольку были созданы в бывших помещичьих усадьбах; были лучше оснащены технически; и, конечно, манипуляции с отчетностью играли определенную роль. Зерновые совхозы, подобно прежним помещичьим хозяйствам, были, или, по крайней мере, стремились быть специализированными хозяйствами, со своими рабочими они расплачивались деньгами. Естественно, что за вычетом расходов на семена вся совхозная продукция рассматривалась как товар­ная. Другое дело, что сами рабочие совхозов, покупая эту продукцию, пре­вращались в потребителей. Другими потребителями оказывались живот­новодческие совхозы, не производившие зерна. Таким образом, товарность совхозов в системе взаимоотношений между деревней и городом была нам­ного ниже, чем та, о которой рапортовали официальные отчеты.

Сказанное относится и к колхозам. Первые колхозы не были обычно универсальными хозяйствами и, в частности, не уделяли достаточного внимания животноводству. Вдобавок они комплектовались почти исключительно из бедняков и батраков — людей со сравнительно малочисленными семьями. Наконец, говоря о высокой товарности колхозов в конце 20-х годов, не учитывают еще одного обстоятельства: обобществление земли поначалу было непол­ным. В 1928 году было обобществлено внутри самих коллек­тивных хозяйств лишь около 54% обрабатываемой земли [11]. Колхозник обеспечивал семью за счет собственного поля, которое, следовало бы тоже принять в расчет при определе­нии товарности колхозного производства.

В советской литературе обходился стороной вопрос, почему, когда колхозов стало много, их товарность и производительность ока­залась ниже, чем в хозяйствах единоличников до коллективизации. Очеви­дно, что либо авторы манипулируют ложными сведениями, либо колхозы стали другими. На самом деле произошло и то, и другое.

Курьезный пример подтасовки сведений дает нам сталинско-немчиновская табличка. Приведенные в ней краткие данные о производстве зерна за 1926/1927 гг. совпадают с публикацией ЦСУ тех лет [12]. Не сходится только одна мелочь: по сведениям ЦСУ, валовой сбор в колхозах и совхозах составил не 80, а 96 млн. пудов; приведена даже подробная разбивка колхозного произ­водства по районам страны. Зачем же понадобилось преуменьшать успехи столь любимых вождем коллективов? Дело в том, что при указанном в отчете ЦСУ валовом сборе товарность социалистических хозяйств полу­чалась 40%, то есть меньше, чем до революции у помещиков. Но этого нельзя было допустить! Пришлось преуменьшить валовой сбор, чтобы хоть немного помещиков превзойти.

Подобные манипуляции производились в те годы не только на самом высоком уровне. Тесно связанные с советскими местными властями кол­хозы имели возможность получать ссуды. Например, 37 колхозов Харь­ковского округа к 15 февраля 1929 года сдали 27589 пудов зерна и сразу потребовали помощь в размере 15 тыс. пудов [13]. Зачем же, спрашивается, сдавали? Однако тут всту­пает в действие механизм бюрократической отчетности и местные админи­стративные интересы.

В дальнейшем, по мере роста посевных площадей в колхозах, их товар­ность неуклонно снижалась [14]. В 1929 году колхозы и совхозы засевали 5% площадей и урожайность их составляла 8 и 8.4 ц. с га, в то время как у единоличников всего 7.4 ц. с га. В тридцатом году колхозы уже отставали от единоличников по урожайности. На Укра­ине коллективизация охватывала 35% хозяйств; колхозам принадлежало 37,4% посевов. Однако они сдали 30,5% от общего объема хлебозаготовок (146 млн. пудов из 480). Причем рыночные продажи осуществляли единоличники, а не колхозы. Почти весь гарнцевый сбор (плата за помол), составлявший в 1929/30 г. 16,6% заготовок, также пришелся на долю индивидуальных хозяйств [15]. Единоличники кормили большую часть скота, имевшегося в деревне, и численность их семей была несколько выше, чем у колхозников. Размер по­севной площади на одного члена семьи в колхозах после 1930 года замет­но больше, чем в единоличных хозяйствах. Фактическая же товарность намного меньше. Причина состояла в поразительной неэффективности колхозного произ­водства. В 1931 году зерновых было собрано в колхозах в среднем 6,29 ц. с гектара, в совхозах — 5,85 ц, у единоличников — 7,48. Если бы весь урожай собирали единоличники с их скромными техническими средствами, он оказался бы выше на целых 70 млн. ц (на 12%). В 1933 г. колхозы получили 8,78 ц, совхозы — 8,44, а единоличники 9,41  и так далее [16]. Вплоть до полного вытеснения индивидуальных хозяйств они служили образцом высокой производительности и укором колхозно-государственной системе.

Итак, оба утверждения товарища Сталина, высказанные им в брошюре «На хлебном фронте», были ошибочны. Товарность сельского хозяйства до ре­волюции не намного превышала уровень 1926/27 гг. Совхозы и колхозы не были образцами высо­котоварного эффективного производства. Однако из ложных посылок был получен желаемый результат. На пленуме ЦК партии 7 января 1933 г. вождь докладывал о победе на хлебном фронте:

„Партия добилась того, что вместо 500 — 600 млн. пудов товарного хлеба, заготовлявшегося в период преобладаний индивидуального крестьянского хозяйства, она имеет теперь возможность заготовлять 1200 — 1400 млн. пудов зерна ежегодно» [17].

 

Через два года возможности партии «заготовлять» из примерно такого же или даже меньшего урожая почти удвоилась (1800-2200 млн. пудов) [18]. Следует, однако, обратить внимание и на противоположную сторону этого успеха. В 1913 году, когда сельских жителей было 114 млн., в деревне осталось 4300 млн. пудов собранного зерна. Зато в 1933-1940 годах, когда численность сельского населения колебалась в пределах 110-120 млн., на его прокорм было оставлено 2900 млн. пудов хлеба [19]. Вычтя семенной фонд (около одного миллиарда пудов в год), мы увидим, к чему свелись достижения партии: в селе оказалось практически в два раза меньше зерна. Новые экономические отношения привели к тому, что сельский житель порой должен был бродить с протянутой рукой по городским улицам. Партия и лично товарищ Сталин добились того, что крестьянин стал меньше есть.

 

РАЗВЕДКА БОЕМ

 

Коллективизация началась за два года до ее официального объявления. Началась с повышения сельскохозяйственного налога на одно хозяйство в 1928/29 году с 18 до 28 рублей, а на группу 890 тысяч человек, отнесенных к кулакам, со 100 до 267 рублей [20]. Наряду с налогами возникло и огромное число дополнительных обязательных и «добровольных» платежей, превышавших сумму налога в несколько раз [21]. Непомерное финансовое давление поставило сельского жителя на грань разорения. Не меньшее значение имело решение Политбюро о конфискации хлеба у крестьян в счет налога, то есть отказ от предписанных нэпом закупок зерна и переход к хлебозаготовкам [22]. При этом заготовительные цены на пшеницу на Украине в 1926/27 году были ниже рыночных на 24%, в 1927/28 году в начале сверхновой, а вернее старой, времен гражданской войны, экономической политики –54%, в 1928/29 – 210%, в 1929/30 – 341% [23]. Как сбор налогов, так и принудительное изъятие зерна сопровождались массовыми репрессиями, судебными, и административными, такими, как исключение из кооперативов из общинных организаций, запрет на участие в выборах, наделение землей при переделах в последнюю очередь, повышение ставок при получении кредитов и т.п.

Было также специальное постановление, разрешающее сельским сходам брать на себя обязательства по поставкам зерна государству и распределять размеры поставок между отдельными хозяйствами. В случае, если семья не выполняет этого решения, сельсовет имеет право накладывать штраф в пятикратном размере, описывать и распродавать имущество, а 25% полученного от этого дохода отчисляется в фонды коллективизации и кооперирования деревенской бедноты [24]. На Украине такое постановление было принято правительством и ЦИКом Советов за подписями Г. Петровского и В. Чубаря [25]. Казалось бы, в этом решении заключена некоторая апелляция к общинной традиции: коллектив сам распределяет налоги внутри деревни. Однако это не так. Общество не только не несет коллективной ответственности за сдачу налогов по его раскладке, а напротив, получает прямой доход от разорения некоторых его членов. Больше всего этот принцип напоминает мораль людоедов, которые коллективно решают, кому быть съеденным следующим, ориентируясь на степень упитанности. Экономические меры дополнялись массовыми арестами.

На Украине по 22 из 41 округов в 1929 году были осуждены в основном с конфискацией имущества 33 тысячи человек, [26]. По всей Украине число осужденных, вероятно, приближается к 60 тысячам, что составляет примерно 2% сельских хозяйств, или половину кулаков, учтенных гнездовой переписью 1927 года. В Западной области во время хлебозаготовительной кампании 1929 года было осуждено 3108 человек, треть из них были приговорены к лишению свободы, остальные к принудительным работам, штрафам и конфискации имущества [27]. В ряде других зерновых районов репрессии были еще более серьезными. В Средне-Волжском крае под действие уголовных статей попало примерно 20 тысяч хозяйств, в том числе около 6 тысяч с изъятием имущества. На Северном Кавказе частично или полностью было конфисковано имущество 30-35 тысяч семей, 20 тысяч человек было отдано под суд и 600 расстреляно. В Сибири за саботаж хлебозаготовок было оштрафовано в пятикратном размере 13 тысяч кулацких хозяйств и почти 6 тысяч кулаков были осуждены. В Казахстане было привлечено к ответственности 52 тысячи человек. В результате на Украине, Средней Волге, Северном Кавказе и в Сибири было отдано под суд примерно половина кулацких хозяйств, учтенных в 1927 году, а в Казахстане практически все кулаки [28]. Ужесточился и характер судебных репрессий по всей стране. Если в 1928 году сроки от года до 10 получили 51 652 человека, то в 1929 их было 92034. К принудительным работам в 1928 были приговорены 200 тысяч человек, а в 1929 – 596 тысяч. Число заключенных в тюрьмах поднялось за эти годы с 146 тысяч до 183 тысяч [29].

Энергичные и неожиданные экспроприации 1928 года дали блестящие результаты. В деревне, накопившей за несколько благополучных лет запасы, было что брать. Пленум ЦК ВКП(б) в апреле 1928 года не без гордости отметил [30]:

«Мероприятия партии, в известной своей части носившие чрезвычайный характер, обеспечили крупнейшие успехи в деле усиления хлебозаготовок… с 1 января по 1 апреля удалось заготовить 110 млн. пудов, больше, чем за тот же период прошлого года, то есть почти полностью наверстать потерянное».

Это постановление демонстрирует низшую ступень экономического мышления. «Удалось заготовить», да еще больше чем в прошлом году! Так радовался, вероятно, первобытный собиратель, которому удалось повалить дерево и обобрать плоды. Успехи подталкивали к движению в том же направлении. Пленум постановил: «Не успокаиваясь достигнутыми успехами, продолжать кампанию с неослабным вниманием» [31].

Но даже в партийном руководстве не все разделяли восхищение «поразительными успехами». Заместитель министра финансов Моисей Фрумкин обратился с письмом к ЦК партии, предупреждая, что политика хлебозаготовок и наступления на кулака ведет страну к голоду. В более мягкой форме эти взгляды разделяли многие руководители партии и страны, получившие название правой оппозиции. На июньском пленуме ЦК 1928 года правым на короткое время удалось победить. Было заявлено, что политика нэпа продолжается, чрезвычайные меры хлебозаготовок были названы «административным произволом». Была предписана: «Немедленная ликвидация практики обхода дворов, незаконных обысков и всякого рода нарушений революционной законности. Немедленная ликвидация всех и всяких рецидивов продразверстки» [32].

Однако главного сделано не было: Сталин не был отстранен от непосредственного контроля над партийными кадрами, давление на кулака не было прекращено, не был осуществлен возврат к рыночным ценам. Это позволило Сталину, не считаясь с решениями Пленума, проводить прежнюю политику и с помощью закулисных маневров, шантажа и угроз перетащить на свою сторону некоторых партийных руководителей. Заметим, в частности, что украинские лидеры: Коссиор, Петровский, Чубарь, входившие в то время в узкий круг партийного руководства, принимавший основные решения, поддержали Сталина. Возможно, отчасти этим объясняется снижение размера заготовок на Украине, семенная и продовольственная помощь, отсрочка в погашении ссуд и ряд других разумных мероприятий, вызванных плохим урожаем 1928 года в республике (138.8 млн. ц. при 186.7 в 1927 году) [33].

Но эти и другие разумные меры не могли изменить наиболее важного для села факта – принудительного изъятия зерна и повышенного налогового давления на зажиточных крестьян. Нажитая собственным трудом собственность оказалась более опасной, чем кража. Крестьянин увидел, что нельзя хорошо работать, расширять посевы, иметь лошадей и орудия труда. За все это можно попасть в категорию эксплуататоров, налоги на которых превышают не только полученный доход, но и стоимость всего имущества, так что неизбежными становились суд и арест. С этого момента начинается резкое уменьшение засеваемых площадей, сокращение поголовья скота, отказ от использования наемного труда (даже пастухов и нянек для детей), выбрасывание сельскохозяйственных машин. Мечта сельского жителя иметь доходное хозяйство превращается в прямую противоположность, желание не иметь посева, быть безлошадным, безземельным, сторожем, лесником, разнорабочим. Еще лучше комсомольцем, партийцем, сельским администратором. Паника крестьян не была напрасной, наличие даже неработающей сеялки окажется вскоре поводом для повышенного налогообложения, конфискации имущества, а то и депортации [34].

Заканчивая описание первой стадии коллективизации, нельзя не задуматься над вопросом, а что было бы, если бы…? В данном случае этот вопрос не кажется бессмысленным. Дело в том, что фантастический эксперимент был проделан, и результаты его известны. Вопрос, таким образом, сводится не к изучению чего-то нео­бычного, а, напротив, к рассмотрению нормальной ситуации. Выше было показано, что разрыв рыночных и заготовительных цен по пшенице составлял в 1928 году 3.83 руб. за центнер. Таким образом, выигрыш правительства был равен 67 млн. рублей (как максимум, так как снижение цен при больших закуп­ках неизбежно). Это не так уж много по сравнению с общими затратами государства на сельское хозяйство в 1927/28 г — 771 млн. рублей (из них — 20 млн. на колхозы, 43 млн. на борьбу с засухой, 33 млн. на переселение и т.д.) [35].

Каков же был убыток в хозяйстве страны от этой «удачной» экономии? Посевные площади в течение 6 лет (1922-1928 гг.) ежегодно росли как в целом, так и под зерновыми культурами. В среднем за пять лет посевы зерновых увеличивались на 3.2 млн. га в год. Фактически в 1928 году площади сократились на 3.5 млн. га, а в 1929 выросли только на 1.2 млн. га. Доходность одного гектара по данным налогообложения 1927/28 года составляла 40 рублей. Следовательно, убытки от сокращения роста площадей под зерном составили в1928 году 220 млн. руб., а в 1929 192 млн. руб. Аналогично может быть рассчитана потеря доходности от животноводства (табл. 2).

 

Таблица 2

Вероятная тенденция изменения некоторых параметров сельского хозяйства СССР

в 1928-1929 годах при нормальных условиях развития

(посевы зерновых млн. га, скот млн. голов)

____________________________________________________________________________

изменение           изменения по сравнению с 1923-1927                   стоимость

потерь млн.                          среднее за год           фактические   предполагаемые       разница            руб.

 

1923-1927               1928      1929       1928     1929        1928   192   1928     1929

посевы               3.2                    -2.5            1.2          3.0    6.0        -5.7  -4.8   220   192

лошади              1.8                     0.5          -1.1        1.8      3.6      -1.3   -4.7      29    103

крупный

рогатый

скот                    3.7                    -1.9             -9.5         3.7    7.4         -5.6 -16.9  101   304

овцы и козы      7.8                      0.1         -13.7         7.8    15.6          -7.7 -29.3     15       59

свиньи              2.3                    -2.6             -7.8         2.3    4.6          -4.9 -12.4      29       74

За стоимость единицы продукции принята годовая доходность по данным налогообложения 1927/28 года. Гектар пашни – 40 руб., лошадь – 22 руб., голова крупного рогатого скота – 18 руб., овцы и козы – 2 руб., свинья – 6 руб.

Известия ЦИК Союза СССР и ВЦИК № 76, 3/IV 1927; Данилов 1977, цит. соч.: 284, 298; Прокопович, цит. соч.: 206, 210.

 

Убытки от «крупнейших успехов» составили 394 млн. руб. в 1928 году и 732 млн. руб. в 1929. Обычный налог с сельского хозяйства был равен 10%, так что просто в результате сбора налогов государство в первые же годы вернуло бы себе затраты на закупку зерна по рыночным ценам и в дальнейшем ежегодно продолжало бы получать значительную прибыль. Не приходится говорить, что и сама произведенная продукция: зерно, мясо, молоко, была не бесполезна для народного хозяйства. В действительности мы рассмотрели только часть потерь. Немалые потери понесли технические культуры и огородное хозяйство. Многие десятки, если не сотни, миллионов рублей было утеряно в результате разорения по суду 160 тысяч крестьянских хозяйств, распродажи или уничтожение сельскохозяйственного инвентаря. Наконец нужно упомянуть и такие косвенные потери, как усилия государства на изъятие хлеба при проведении заготовительной кампании. Десятки тысяч горожан участвовали в обысках, вместо того, чтобы заниматься производительным трудом. Десятки тысяч людей арестовывали, судили, охраняли кулаков, не говоря уж о том, что труд этих сотен тысяч квалифицированных земледельцев также использовался не по назначению.

Можно сказать, что «удачное приобретение», сделанное Политбюро зимой 1928 года, купленные с экономией 67 млн. рублей сто миллионов центнеров зерна, уже в ближайшие два года принесли прямые убытки 1-1.5 миллиарда рублей, а вместе с косвенными расходами убытки заметно превышают два миллиарда рублей. Потери от этой операции с каждым годом продолжали нарастать, а экономический дикарь, окрыленный успехом, бросился преумножать богатства теми же методами.

 

ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ

Успехи партии в ходе хлебозаготовок были решением одной части задачи, вторая часть, не менее существенная, заключалось в том, чтобы увеличить производство зерна в стране. Сталинский ответ, отмеченный выше, требовал создания коллективных хозяйств. В ряде районов и округов этот процесс начался уже во второй половине 1929 года. А зеленый свет сплошной коллективизации был дан в конце года ноябрьским пленумом ЦК партии. Принимая решение о массовом колхозном строительстве, советские руководители расставались с одним из своих устойчивых убеждений, что крупные коллективные хозяйства немыслимы без механизации. Ленинские 100 тысяч тракторов, необходимые для создания коллективных хозяйств, кочевали по страницам партийных постановлений как светлая перспектива и очевидная необходимость. Тракторов не было и 10 тысяч, и они использовались в совхозах. Новые колхозы должны были стать крупными хозяйствами без тракторов. Другой переменой, возможно, не совсем отчетливо понимаемой делегатами пленума, было изменение взаимоотношений между колхозом и советской властью. Перед коллективизацией колхозы и совхозы были люби­мыми детьми. Они получали львиную долю техники, кредитов, продовольственной и семенной помощи, выгодных заказов. Став массовым, колхозное движение неизбежно должно было потерять эти привиле­гии. Ни кредитов, ни техники, ни тем более помощи на всех хватить не могло. И напротив, все давление на деревню, требование все возрастающих поставок зерна невольно перекладывалось на колхозные плечи. Балованному любимому сынку суждено было с этой минуты стать главным работником, с которого и весь спрос. Решением с далеко идущими последствиями было создание всесоюзного Наркомата Земледелия. Тем самым национальные республики теряли кон­троль над самой широкой отраслью производства — сельским хозяйством.

Для решения вопросов о темпах коллективизации, о типах коллективных хозяйств, о необходимых ресурсах была создана комиссия во главе с наркомом земледелия Я.А. Яковлевым. Скрепя сердце организаторы отказались от идеи коммуны, оставив ее в качестве идеала на будущее. В колхозы объединялась земля, мертвый и живой инвентарь, хозяйственные постройки, товарно-продуктивный скот. Какие именно домашние животные являются товарно-продуктивными, местным властям предоставлялось решать самим. В качестве премии колхозы получали имущество раскулачиваемых жителей села. Для организации колхозов было решено послать 25 тысяч рабочих и мобилизовать все активные силы села: советы, молодежь, комсомол, бедноту, учителей и т. д.

Сталин лично отредактировал рекомендации комиссии, сократив сроки, убрав предостережения против насилия, а также утверждение, что коллективизация не цель, а средство к подъему производства. Перед партийным и советским руководством создание коллективных хозяйств было поставлено именно как главная, бесконечно важная цель.

И процесс пошел. Обещания светлой и счастливой жизни, машин, тракторов, снижения налогов, а случае отказа от вступления в колхоз угроза повышенного налогообложения, исключение из кооперативов, отнятие земли, распродажа имущества, аресты, избиения, страшная судьба разоряемых и депортируемых соседей – все это понемногу ослабляло сопротивление сельского жителя. Он чесал в затылке, резал потихоньку корову или овцу, говорил что-нибудь самоутешительное, вроде: «Против рожна не попрешь» — и записывался в колхоз. Практически от этого в первый момент мало что менялось. Во многих местах не было больших скотных дворов, поэтому «колхозные» лошадь и корова оставались пока под расписку у прежнего владельца. Инвентарь, перенесенный на общие площадки, не очень печалил, а обязанность ходить на собрания слушать приезжее начальство всегда признавалась сельским жителем.

Совсем иначе это согласие воспринималось в партийной среде. Это была победа, прежде всего уполномоченного по коллективизации, он ставил в своем списке галочку и увеличивал цифру охвата. Эта цифра тут же входила в сводки района, округа, области, края, республики и вскоре ложилась на широкие столы членов политбюро. Они рассматривали цифры, следили за темпами роста, хвалили передовых бойцов и ругали отстающих. По всей стране шло отчаянное соревнование партийных аппаратов всех уровней, всем хотелось оказаться в передовых, отличиться в изнасиловании тугодумного крестьянина, заслужить похвалу, награду, продвижение по службе. «Вам же лучше будет!», чередующееся с «Пеняйте на себя!», можно было услышать в любом захолустье. А в мозгу у произносившего эти бессмысленные грозные фразы стучало: «Или 100%, или партбилет!» Декадные сводки по стране отражают эту бешеную энергию партийного активиста, утешающего себя тем, что в будущем, эти дураки, спасибо скажут, и упорное отчаяние селян, страх, принуждающий их к шагу в неизвестное. На всех партийных уровнях коллективизация проводилась по принципу; «Аппетит приходит во время еды». Так ЦК КП(б)У 27 декабря 1929 года постановил, что посевные площади на Украине в 30 году будут коллективизированы на 35%, а через два месяца он же решил что завершить коллективизацию в Степи к весне, а по всей республике к осени 30 года [36].

Вступление за четыре месяца в колхозы 930 тысяч хозяйств (по 7.8 тысяч семей в день), позволило товарищу Сталину констатировать, что «в колхозы пошел середняк» [37]. После ноябрьского пленума меньше чем за 3 месяца к 20 января в колхозы вошло 3.5 млн. хозяйств, скорость увеличилась в четыре раза, середняк побежал. Но именно в этот момент, после принятия решения о депортации кулаков, началась настоящая гонка. Бег переходит в немыслимый галоп. По десять процентов в декаду, по 250 тысяч семей в день. Крестьянин нёсся к светлому будущему с вытаращенными от испуга глазами, теряя по дороге хозяйственный инвентарь, скот и даже членов своей семьи. По бокам, подстегивая это и без того стремительное движение, бежали сельские активисты и рабочие двадцатипятитысячники. Сзади, подталкивая мужика в спину, семенили представители райкома, на финише областные и краевые руководители едва успевали ставить галочки. В предварительном забеге соревновались Нижняя Волга и Северный Кавказ. До середины февраля Северный Кавказ был впереди, и не случайно ему первому разрешен вывоз кулаков на север, а его первый секретарь А. Андреев был переведен с повышением на работу в центр. Но в двадцатых числах февраля положение меняется. Вперед вырывается Центрально-Черноземная область (ЦЧО), за ней по пятам несется Башкирия, настигаемая Татарией и Московской областью. К 10 марта на финишной прямой впереди Башкирия. Это было прямым нарушением решения партии о первоочередной коллективизации главных зерновых районов. Но с другой стороны руководителей не сельскохозяйственных областей можно понять. Большим зерновым областям и так все достается: и кредиты, и техника, и места в ЦК. А тут, наконец, честное соревнование, как не проявить себя, как не постараться доказать, что ты тоже кое-что умеешь.

И вдруг движение останавливается. По инерции самые непонятливые еще делают несколько шагов вперед, но остальные топчутся на месте или поворачивают обратно. В начале апреля на первое место чуть не выскочил Казахстан, руководители которого, видимо, никак не могли осознать, что соревнование отменяется. Отбой. Не веря своему счастью, крестьяне бросаются обратно. Двое из трех колхозников изменяют своему светлому будущему повсеместно, а в таких регионах, как Татария, ЦЧО, Московская область разбегаются девять из десяти. Вопрос, почему, взяв крепость штурмом, победители поспешно отступили, остается открытым. Испугались ли многочисленных крестьянских выступлений в разных концах страны? Срыва весеннего сева? Внутрипартийного переворота? Почувствовали, что процесс выходит из под контроля? Возможно, все эти факторы внесли свой вклад в «Головокружение от успехов».

Виновными, конечно, оказались местные низовые работники. Перегибами было признано совмещение коллективизации с наступлением на церковь, попытка полного обобществления хозяйств, прямое насилии при организации колхозов, слишком большое число раскулаченных и т.д. и т.п. Тысячи активистов, энергично выполнявших партийные решения, были отданы под суд [38]. Среди пряников, врученных крестьянину, было признание урожая озимых, засеянного бывшими единоличниками, их собственностью (за вычетом заготовок и семенного фонда артели). Колхозникам обещали оплачивать работу не только деньгами, но и зерном, выделив для этого 5% урожая [39].

Новое наступление началось осенью 1930 года. Оно шло не так быстро, но непрерывно. Повышенные налоги, установление высоких норм сдачи сельскохозяйственных продуктов (твердое задание), административные угрозы, заставляли крестьян понемногу возвращаться в колхозы, на этот раз навсегда. Уровня коллективизации марта 1930 года (15 млн. хозяйств) страна достигла лишь через несколько лет после страшного голода, полностью изменившего социальное и экономическое положение жителей деревни.

 

И ВОССТАЛ БРАТ НА БРАТА

Одновременно с организацией колхозов проводилась беспрецедентная компания изгнания из деревни и «уничтожения как класс», так называемого кулака. К моменту расправы кулаки были уже не деревенскими богачами, а погрязшими в долгах пред государством, лишенными прав, гонимыми местной администрацией бедными, но работящими многосемейными мужиками. Специальная комиссия Молотова 30 января 1930 года выпустила инструкцию по ликвидации этих кулаков. Их разделяли на три категории. Первая, «контрреволюционный актив», арестовывалась ОГПУ (60-80 тысяч человек) и подлежала заключению в концлагеря или расстрелу. Это была профилактическая мера, изъятие из деревни лиц, которые могли бы организовать и возглавить сопротивление. Вторая, «кулацкий актив, наиболее богатые кулаки», подлежала выселению в отдаленные районы страны. Всего намечалось выслать 245 тысяч семей. Списки высылаемых составлялись районной администрацией и утверждались тройками руководителей округов. Третья категория (остальные кулаки) переселялась на плохие земли в границах региона. У кулаков изымались помещения, скот, инвентарь, денежные накопления в сберкассах, паевые взносы в кооперацию и практически все имущество. Принимать кулаков в колхозы было категорически запрещено [40].

Задание по раскулачиванию было с восторгом встречено местными властями. Оно увеличивало их роль, позволяло расправиться с деревенскими оппонентами, давало возможность воспользоваться чужим имуществом. Руководители всех уровней стремились к превышению квоты высылаемых, сверх размеров, указанных правительством. Печать изображала кулаков злобными коварными врагами, не заслуживающими никакого снисхождения. И во многих случаях местные власти так с ними и поступали. Инструктор обкома Западной области еще в самом начале кампании, в октябре 1929 года доносил начальству:

 

«Мне пришлось крепко повоевать сегодня на тройке. Отдельные ребята, вдаваясь в детали, скатываются к осторожности: “не взять больше”, ”не обидеть”, а это уже пахнет сам понимаешь чем. Сам секретарь райкома Шкляров, давая сегодня политическую установку наступления на кулака, впал в филантропию. Его установка нажимать, но оставлять на посев, на прокорм семьи, детей подсчитывать, излишки. Это, по сути дела говоря, забота о кулаке, а не нажим на него. Я так это здесь и формулировал, и говорил «когда наступаешь – не жалей, не думай о голодных кулацких детях, в классовой борьбе филантропия – зло». Нужен нажим сейчас на кулака самый беспощадный» [41].

 

Михаил Шолохов в письме к Сталину рассказывает о положении на Дону в конце компании раскулачивания, когда удар обрушивался на людей, уже поработавших в колхозе, но по тем или иным причинам изгнанных оттуда:

 

«Было официально и строжайше воспрещено остальным колхозникам пускать в свои дома ночевать или греться выселенных… Им надлежало жить в сараях, в погребах, на улицах, в садах. Население было предупреждено: кто пустит выселенную семью – будет сам выселен с семьей. И выселяли только за то, что какой-нибудь колхозник, тронутый ревом замерзших детишек, пускал своего выселенного соседа погреться. 1090 семей при 20-градусном морозе из-за дня в день круглые сутки жили на улице. Днем как тени они слонялись около своих замкнутых домов, а по ночам искали убежища от холода в сараях и на мякинниках. Но по закону, установленному крайкомом, им там нельзя было ночевать! Председатели сельских советов и секретари ячеек посылали по улицам патрули, которые шарили по сараям… Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти: в хут. Волоховском Лебяженского колхоза ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи, выкинутые из домов, жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками. Да разве же можно так издеваться над людьми?.. в начале февраля по пути в Вешенскую приехал секретарь крайкома Зимин… Первый вопрос, который он задал присутствовавшему на бюро секретарю Чукаринской ячейки: «Сколько у тебя выселенных из домов?» «Сорок восемь хозяйств». «Где они ночуют?» Секретарь ячейки засмеялся, потом ответил, что ночуют мол, где придется. Зимин ему на это сказал: «А должны ночевать не у родственников, не в помещениях, а на улице! После этого по району взяли линию еще круче. И выселенные стали замерзать. В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и проcила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили, боясь, как бы самих не выселили. Под утро ребенок замерз на руках у матери». [42]

 

Для сельского актива, комсомольцев, коммунистов и люмпенизированной части деревни коллективизация была тяжелой и изнурительной работой, а раскулачивание стало заманчивым и увлекательным занятием, подлинным праздником. Самые низкие инстинкты: корысть, жестокость, зависть – получили законную возможность для их реализации. В архивах и сборниках документов рассказывается о многих тысячах случаев так называемых, перегибов, чудовищных зверствах, насилии, издевательствах над людьми, напоминающих еврейские погромы и эпизоды Варфоломеевой ночи. Женщины и дети рыдали, старики не могли стронуться с места, мужчины бросались с вилами на встречу вооруженным грабителям. Вот одна и сотен тысяч подобных историй.

В селе Борисовка Никопольского района Украины противником коллективизации оказался бывший красный партизан, герой Гражданской войны Трубчанинов. Его вызвали в район и по дороге арестовали, после чего группа активистов явилась в дом Трубчанинова. Его жена с семимесячным ребенком на руках бросилась на уполномоченного Буланова и стукнула его по лицу так, что у того хлынула кровь из носа. Тогда он вырвал ребенка у матери и силой швырнул его во двор в снег. У того произошло выпадение прямой кишки, и он почти сразу умер. По приказу уполномоченного был составлен акт о том, что жена контрреволюционера сама со злости бросила ребенка, так как хотела зарубить топором уполномоченного. Весь сельский актив подписался под этой бумагой. За несколько часов имущество Трубчанинова было разграблено, и только мать с мертвым ребенком остались в пустом доме. Через два дня Борисовка было коллективизирована на 100% [43].

Подобные картины можно было увидеть в каждом уголке страны. Вооруженные активисты, уполномоченные, партийцы и комсомольцы врывались в дома, глумились над хозяевами, выгоняли их на улицу, устраивали пьяные оргии, делили на глазах у беспомощных владельцев годами нажитое добро: «Пей, ешь, гуляй! Все наше, все позволено!» [44] В сводках ОГПУ появляется в это время специальный раздел: «Самоубийства кулаков» [45].

Но было бы неверно считать, что все сельское население участвовало в раскулачивании или было настроено против кулаков. Защитников кулаков или сочувствующих им было заметно больше, чем раскулачивателей. Депортированным устраивали проводы, оставляли у себя их детей и престарелых родственников, а порой даже решались на открытое противостояние властям. Например, в селе Началове Астраханского округа Нижневолжского края в ответ на выселение 26 семей ударили в набат, крестьяне сбежались на площадь, убили шесть и ранили 10 активистов, преимущественно коммунистов, проводивших выселение. Выступление, как и сотни других, было жестоко подавлено [46].

И среди проводивших коллективизацию партийных работников находились люди, для которых картины происходившего были невыносимы. Одним из них оказался фабричный рабочий из Иванова Александр Шевченко, посланный в Холмский район Западной области для колхозного строительства. Через 11 дней после приезда в деревню он покончил с собой, оставив записку:

«Товарищи, простите меня за этот поступок, пока больше не мог ничего сделать, так как выходу нет. Я не трус и не робок, достоинства рабочего не замарал. Но когда я окунулся в деревню, то я вижу, что здесь другое, что нам говорили, этого нет в деревне» [47].

 

Планы по выселению кулаков на Север повсеместно перевыполнялись. «С глаз долой – из сердца вон». В тайгу, в тундру, на необитаемый остров, на лесоповал зимой и весной 1930 года двинулись эшелоны и баржи. В течение 4 лет туда были вывезены два с лишним миллиона человек [48].

Самая «легкая» третья категория уничтожаемых кулаков, выселяемая за пределы района прежнего обитания, находилась также в крайне тяжелом положении: они оказались париями, неприкасаемыми, лишенными каких-либо законных средств существования. Лишь в нескольких районах им действительно отвели участки земли, но без лошадей и сельскохозяйственных машин их невозможно было обрабатывать. Кулаки пытались спрятаться, устроиться на работу в города, на стройки, в колхозы и совхозы в других районах страны. Сотрудник одного из районных отделений ОГПУ Украины сообщает:

 

«Немало раскулаченных на Николаевщине кулаков выехало из сел и окопалися на заводах и шахтах. Недавно кулак Шульга прислал селянину Антоновской сельрады письмо из Донбасса, где спрашивал, что делает сволота в сельраде, приглашал: «Приезжайте ко мне, тут нашей братвы немало. Мы тут барствуем». Следует указать, что из того же села, кроме Шульги уехало в Донбасс еще 9 кулаков» [49].

 

До чего надо довести сельского жителя, чтобы работа на шахте показалась ему сказочной жизнью! И до чего надо опуститься государству, чтобы и на шахте продолжать преследовать крестьянина, не давая ему жить и работать спокойно. Нелегко было и раскулаченным крестьянам, которые не могли оторваться от родных мест и пытались пристроиться где-нибудь по соседству. Вот типичная картина того времени, описанная женой знаменитого поэта Надеждой Яковлевной Мандельштам, оказавшейся вместе с мужем в ссылке в Воронеже [50].

 

«Под вечер мы выехали на поляну, где торчала еле заметная землянка. Впервые за день директор проявил прыть: вместе с шофером и тремя рабочими, ехавшими с нами в кузове, он выскочил из машины, бросился к землянке, залез на крышу и поднял пляс. Рабочие в шесть рук принялись разносить землянку ломами,.. Первой поддалась крыша, что-то грохнуло, и из землянки начали гуськом выползать люди с вещами. Одна из женщин вынесла прялку, другая швейную машину… Последней из землянки вышла женщина – там ютились старики, женщины и дети – в таком же ослепительном белом сарафане, как другие, а на руках у нее сидел заморыш, живой трупик, безволосый, с морщинистыми, с зеленоватыми отростками вместо рук. Он всегда стоит у меня в глазах, как символ – чего? Жизни, действительности, реальности и всеобщей, в том числе и моей, жестокости».

Мы видим, что крестьянская семья не просто ограблена, осталась без земли, скота, у нее отнят дом и ее пытаются лишить места под солнцем в буквальном смысле этого слова. Директор объясняет свое поведение распоряжениями сверху. Рабочие, послушно выполняют приказ, зарабатывая себе право на существование. Надежда Мандельштам замечает, что они с мужем также являются соучастниками преступления, поскольку молчат, понимая, что протесты не помогут, а их положение ухудшится.

Одним из трагических последствий проводимых мероприятий было ожесточенное противостояние борющихся сторон: города и села, молодежи и старшего поколения, пашущих землю и занятых на других работах. Линия раскола порой разрывала дружные, традиционно крепкие деревенские семьи. Вот одна из множества подобных историй. Сельский кузнец Трифон Твардовский был сослан вместе с женой и пятью детьми в Сибирь. Убедившись, что на новых местах выжить невозможно, Трифон, взяв с собой тринадцатилетнего сына Павла, бежал из ссылки на родину в Западную область, где в Смоленске журналистом работал его старший сын Александр, будущий знаменитый советский поэт. Другой его сын Иван записал для нас рассказ отца и брата. Месяц пути в обход деревень и городов и наконец, встреча с единственным уцелевшим от репрессий сыном Александром, сыном, ставшим представителем власти.

 

«Стоит и смотрит на нас молча. А потом не “Здравствуй отец”, а – “Как вы здесь оказались?!”

– Шура! Сын мой! – говорю – Гибель же нам там! Голод, болезни, произвол полный!

– Значит, бежали? – спрашивает отрывисто, как бы не своим голосом, и взгляд его, просто не ему свойственный, так всего меня к земле прижал. Молчу — что там можно было сказать? И пусть бы он даже так, только бы Павлуша этого не видел. Мальчишка же только тем и жил, что надеялся на братское слово, на братскую ласку старшего к младшему, а оно вон как обернулось!

– Помочь могу только в том, чтобы бесплатно доставили вас туда, где были! – так точно и сказал» [51].

 

Отец от такой «помощи» отказался, не столь политически сознательный дальний родственник отдал ему свою справку (удостоверение заменявшее сельским жителям паспорт), обосновавшись на Урале, Трифон вывел туда одного за другим всех членов своей семьи. Иван вырос и с оружием в руках защищал родину на фронтах второй мировой войны. Александр Трифонович Твардовский описал коллективизацию в поэме «Страна Муравия» и стал впоследствии редактором самого либерального в Советском Союзе журнала. Воспоминание о встрече с отцом мучило его, вероятно, всю жизнь.

 

ПОТЕРЯННЫЕ ЖИЗНИ

Остановимся на оценке потерь населения в ходе коллективизации. Сведения по этому вопросу крайне скудны и не слишком достоверны. Статистический учет в этот период был очень ненадежным. Миллионы были депортированы из родных мест. Сотни тысяч сельских и городских жителей трудились в Кузбассе, Магнитогорске и прочих стройках пятилетки. Масса крестьян бежала из деревни и металась по стране в поисках не то «страны Муравии», не то хоть какого-либо укрытия от страшной волны преобразований. В 1930-32 годах в города СССР прибывает по 10 с лишним миллионов человек в год (треть от численности их населения) и убывает по 6-7 миллионов. Еще большая текучка отмечалась в рабочих кадрах. В 1930 году на работу было принято 176% рабочих по отношению к среднесписочному составу и 152% — уволились [52]. В некоторых городах потоки прибывающих были еще заметнее. Так в Харькове число приезжающих и число уезжающих превышали численность постоянного населения [53]. Каждая из групп мигрантов несла повышенные потери в результате ухудшения условий жизни и эпидемических заболеваний, что практически не учитывалось официальной статистикой. Оценка потерь в ходе коллективизации затруднена еще и тем, что мероприятия проводились не только силами государственных учреждений, а партийными и комсомольскими представителями, группами деревенской бедноты, то есть организациями, не обязанными вести статистический учет. Кроме того, в отличие от периода репрессий, когда на документах стоял гриф: «Хранить вечно», материалы периода коллективизации очень скоро решено было полностью уничтожить. Сохранились лишь секретные описи сожженных документов. Так в Краснинском районе Западной области комиссией райкома партии и ОГПУ 34 февраля 1932 года были уничтожены список кулаков 5 листов (видимо 150-250 семей), список выселенных семей 15 листов, в три раза более длинный, чем список кулаков всех категорий, список уполномоченных, проводивших раскулачивание — три листа и ряд других документов [54].

Многие исследователи используют для оценки потерь депортации обобщенные отчетные документы ОГПУ. Эти материалы составлялись для советских руководителей и, очевидно, считались надежными, однако их полнота и достоверность вызывают большие сомнения. Эти данные не специально сфальсифицированы, но исходная информация собиралась немногочисленными и недостаточно квалифицированными сотрудниками, которые просто не могли наладить учет. Малодостоверные сведения, суммированные по всей стране, естественно не стали более надежными. Это затрудняет изучение размеров потерь.

Потери по причинам можно условно разделить на три группы. 1) Убитые в ходе коллективизации и раскулачивания; 2) потери кулаков в ходе депортации и жизни на новых местах; 3) повышенная смертность в результате массовых переселений, разрушения традиционного быта, прекращения нэпа, ухудшения условий жизни (питания, жилищных условий медицинского обслуживания).

В первую группу входят жертвы террористических актов, люди, погибшие в процессе раскулачивания (напомним, что комиссия Молотова предполагала арестовать или уничтожить около 60 тысяч потенциальных руководителей сопротивления) и расправы властей с участниками многочисленных восстаний бунтов и выступлений. А. Андреев в письме Сталину 22 декабря 1929 года сообщает, что за несколько последних месяцев отдано под суд в Северо-Кавказском крае 20 тысяч человек и расстреляно около 600. За девять месяцев 1931 года по сведениям ОГПУ было убито кулаками 815 сельских активистов и произошло 1837 массовых выступления с несколькими сотнями тысяч участников в каждом (в 1930 году было 13 264 выступления). В выступлениях участвовали миллионы крестьян. Только в марте 1930 года больше миллиона. Сотни выступлений носили вооруженный, повстанческий характер, и для их подавления привлекались войска ОГПУ и даже армейские части. Поскольку в ходе массовых волнений нередко было по несколько убитых с той и другой стороны, численность погибших в столкновениях достигает, по-видимому, нескольких тысяч, а возможно и несколько десятков тысяч. Число приговоренных тройками к высшей мере наказания (расстрелу) составило в 1930 году 18 966 человек [55]. Не забудем также убитых при сопротивлении раскулачиванию и депортации, террор против активистов, самоубийства кулаков. Весьма ориентировочно можно оценить потери обеих сторон в ходе коллективизации в 1929-31 годах в 50 тысяч, но вряд ли они были выше 100 тысяч человек.

Сведения об отправке кулаков в ссылку скудны, а данные по отдельным регионам не всегда совпадают с обобщающей статистикой ОГПУ. Учет кулаков на местах нового проживания начинается лишь с 1 января 1932 года, когда спецпереселенцы были переданы в ведение ОГПУ. В таблице 3 представлены официальные материалы об изменении численности кулаков в ссылке в 1932-36 годах. Сравнительно надежными являются, очевидно, сведения о прибывших в ссылку и о пойманных беглецах, поскольку это цифры, фиксируемые несколькими независимыми организациями, контролировались вышестоящими инстанциями. Данные о рождаемости и смертности не подсчитывались непосредственно органами НКВД и ОГПУ, а учитывались местной статистикой. Поскольку учетные столы ЗАГСов находились, как правило, в районных центрах, на большом расстоянии от мест проживания кулаков, те во многих случаях игнорировали обязанность уведомлять статистиков о прибавлениях или убытии в мир иной членов семьи. Поэтому представленные в таблице цифры далеки от действительности. При этом рождаемость можно восстановить довольно точно. Поскольку никаких средств контрацепции у ссыльных не было, а численность мужчин даже несколько превышала численность женщин, плодовитость и соответственно рождаемость спецпереселенцев должна была не слишком сильно отличаться от средних значений по стране в соответствующие годы. Число рожденных на тысячу жителей должно было быть даже несколько выше, чем у оставшихся на родине, так как доля молодых женщин среди депортированных была больше (часть стариков и маленьких детей были оставлены у родственников, а многие из них умерли по дороге и вскоре после прибытия). Исходя из этих соображений, была рассчитана рождаемость сосланных.

Таблица 3

Движение спецпереселенцев (кулаков) в 1930-1936 (тыс. чел.)

_______________________________________________________________________

1930     1931     1932       1933       1934     1935     1936

 

численность 1.1                                                400       1317       1142       1073       974       1017

прибыло в ссылку                             [722]   [1614]     71         268         24       67         17

родилось                                            (20)       (60)     18 (40)   17 (38)   14 (34)   26 (40)   28 (42)

возвращено из бегов             [28]     [28]       38           54           45        33         23

другие причины прибытия                                       74           59         171     120         97

бежало                                                [80]     [89]  207 (115) 216 (160)   88       43          26 умерло                                      (15)       (45)     90 (26)    151 (23)  40 (21)   22 (20) 20(19) освобождено                                              (40)       (15)                                          15         6           6

передано на иждивение                   (50)       (70)                                          10         9           8

другие причины убытия                                              80         120            201     122       205

потери                                                185       566       177        185              19        15         15

наличие 31.12                                    400      1317     1142      1073          974   1017       917

___________________________________________________________________________

Земсков, цит. соч.: 20-21; Советская деревня, т 3, кн. 1, цит. соч.: 595-599, 612, 661-671, 739, 771-773; Советская деревня т. 3, кн. 2, цит.соч.: 563-564; Трагедия советской деревни, т. 2, цит. соч.: 447, 708, 745-746.

Цифры в квадратных скобках рассчитаны по данным ОГПУ. Для численности выселенных в них включены все сведения по межобластному переселению и данные о внутриобластном переселении (3 категория) для регионов массового вселения кулаков (Урал, Сибирь, Казахстана и др.) Цифры в круглых скобках расчет и оценки. Не все пойманные беглецы возвращались по месту ссылки, некоторые отправлялись в лагеря. В графу прочие причины прибытия включены спецпереселенцы, выпущенные из тюрьмы, и лица, прибывшие из других хозяйственных организаций. В графу прочие причины убытия включены осужденные, неправильно высланные, вышедшие замуж за не спецпереселенцев, освобожденные на учебу и лица, выбывшие в другие организации.

 

В графе смертность нами указана цифра, подсчитанная по средним значениям коэффициента смертности сельского населения по стране. Она отражает нормальный для данной численности населения уровень смертности. Численность освобожденных, как неправильно раскулаченных, и выданных родственникам на поруки стариков и детей известны лишь для первой половины 1930 года по Северному краю, где оказалось в тот момент большая часть депортированных. Работа комиссии зам министра НКВД Толмачева показала, что половина высланных не были кулаками, что смертность спецпереселенцев раз в пять превысила нормальный уровень, а детская смертность была такова, что грозила полным исчезновением детей младших возрастов [56]. Было решено отпустить домой к родственникам 35 400 детей и 1390 взрослых, главным образом семьи героев гражданской войны. 28.6 тысячам крестьян были отпущены при условии, что они останутся жить в Северном крае. Суммарных данных об освобождении в 1930 и 1931 годах в других регионах не имеется, хотя в документах упоминаются отдельные случаи такого рода (оставление дома детей младше 10 лет, стариков старше 65, отправка на родину не имеющих теплой зимней одежды и т.п.). Не случайно в конце 1931 года появляется распоряжение не выпускать из ссылки ни стариков, ни детей. С. Красильников, ориентируясь на сведения отдельных комендатур, считает, что по Нарымскому краю Западной Сибири было отпущено около 3 тысяч человек, 5 % высланных в 1930 году [57]. Вероятно, не массовая и не фиксируемая статистикой тенденция избавляться в ссылке от немощного и болезненного населения продолжалась в 1930 и 1931 годах. Будем считать, что в 1930 году число освобожденных было на 30% выше, чем зафиксировано статистикой ОГПУ, а в 1931 году немногим меньше. Эти гипотетические оценки скорее всего несколько преувеличены.

С процедурой возвращения детей из Северного края была связана и волна бегства их родителей, достигшая 39.7 тысяч человек (17%). В других регионах беглецов было меньше. ОГПУ энергично борется с этим явлением, отправляя беглецов в лагеря, организуя сеть осведомителей, обещая награду местным жителям за выдачу бежавших, усиливая охрану, требуя от милиции отлавливать возвратившихся на родину. По обобщенным сведениям ОГПУ, датируемым 1934 годом, в 1930-33 годах бежало 592 тысячи и было поймано 148 тысяч человек [58]. В 1932 и 1933 годах бежало 207 тыс. и 216 тыс., а было возвращено из бегов 38 и 54 тыс. человек [59]. В 1930 году бежало 71 тысяча и поймано 33 тысячи (без Восточной Сибири и Ленинградской области) [60]. Из Восточной Сибири бежало 7837 человека [61]. Следовательно, всего в 1930 году бежало около 80 тысяч человек, из которых около 28 тысяч было возвращено в ссылку. (Доля возвращаемых на прежнее место ссылки из числа пойманных принимается для 1930 и 1931 гг. по данным Северного края в 85%). Разница суммарных сведений и данных для 1930, 1932-33 годов показывает, что в 1931 году бежало 89 тысяч и 28 тысяча были возвращены. Процент пойманных беглецов составлял в 1930 году 35%. В 1934 году он оказался равным 50%, а в последующий период продолжал увеличиваться. С этой точки зрения малодостоверным представляется пропорция пойманных в 1932 и 1933 годах (18% и 25%). По-видимому, в эти годы (а отчасти и в предыдущий период) мы имеем дело с дефектом статистики ОГПУ [62].

Скорее всего, доля пойманных в 1930-34 годах постепенно возрастала. Мы видим, что в 1934-36 годах так и происходило. Принимаем из осторожности пропорцию беглецов на уровне 1930 года, получаем для 1932 и 1933 годов несколько меньшую численность беглецов, чем в официальной статистике (табл. 3). Таким образом, потери спецпереселенцев в ссылке составили по нашим расчетам 1162 тысячи человек, в том числе в 1930-31 гг. 751 тысяча.

Оценка повышенной убыли населения страны в результате ухудшения условий жизни может быть сделана по увеличению смертности по сравнению с некоторым нормальным уровнем, существовавшим в стране. Следует принять во внимание, что в 20-м веке происходило постоянное снижение смертности. В 1895-1899 среднегодовой коэффициент смертности по Европейской России составлял 33, а в 1908-1912 — 28.6, а в 1926-28 годах 20 промилле [63]. Причины этого явления достаточно очевидны: улучшение медицинского обслуживание, повышение культурного уровня населения (грамотности, знакомства с основными правилами гигиены), рост материального благосостояния. В советское время следует дополнительно отметить разрешение абортов, массовые прививки против инфекционных заболеваний детей и взрослых, изменение структуры населения (его некоторое условное оздоровление) в результате огромных потерь в годы гражданской войны. Несомненно, процессы роста культуры и медицинской помощи продолжались и в 30-е годы, но их результат был перекрыт негативными тенденциями социальных преобразований. Следовало бы считать нормой смертности для рассматриваемого периода тенденцию ее снижения в 1926-39 годах, но из осторожности принимаем в качестве эталона средний уровень 1926-28 годов. Фактические данные об уровне смертности в годы коллективизации безусловно не полны. Сводку этих сведений по регионам СССР опубликовал Стивен Уиткрофт [64]. Численность умерших по стране без Казахстана, Средней Азии и Закавказья составляет в 1929 году 3151 тыс., в 1930 – 3071 тыс., в 1931 – 3014 тыс. человек. Эти сведения превышают нормальный уровень для той же территории (2800 тыс.) на 1 030 тысяч. Эту цифру можно рассматривать как повышенную убыль населения в результате социальных и преобразований.

Российские демографы С.А. Бекунова и Е.В. Родионова в 1964 году и Е.М. Андреев, Л.Е. Дарский, Т.Л. Харькова в 1990 году заметно увеличили коэффициенты смертности для 1927- 38 годов [65]. Аналогичный расчет по их данным увеличивает оценку потерь за рассматриваемый период на 300-400 тысяч человек. Однако, чтобы не преувеличить потери, остановимся на меньшем значении.

Таким образом, общая оценка потерь населения в результате указанных выше причин составляет в 1929-31 годах 1 800 тысяч человек. Еще 400 тысяч депортированных крестьян, погибли в ссылке в 1932-36 гг. Полученная цифра может быть больше или меньше на несколько сотен тысяч, но можно определенно утверждать, что коллективизация, включая раскулачивание и депортацию, обошлась стране не меньше, чем в 1.5-2 миллиона жизней ее граждан. На этом, однако, потери не прекратились.

 

РАЗОЧАРОВАНИЕ

Урожай 1930 года, посеянный еще главным образом единоличниками, оказался хорошим. Выше, чем в предшествующие годы [66]. На полную мощность работала и отлаженная в предыдущие годы машина хлебозаготовок. Государство получило в два раза больше зерна, чем удавалось собрать в 1926, 1927 и 1928 годах и тут же направило четверть урожая на внешний рынок для оплаты закупаемого промышленного оборудования. Это был грандиозный успех, и естественно он воспринимался руководством страны как победа курса на коллективизацию. Урожай 1931 года оказался плохой. Но государство не захотело отказываться от экспорта зерна и, кроме того, нуждалось в большем количестве хлеба для растущих городов, новостроек, снабжения специальных групп населения. Рыбаки, хлопкоробы, лесорубы, работники севера, а теперь еще и спецпереселенцы, недавно бывшие земледельцами, нуждались в государственном снабжении. Сильнее надавив на рычаг хлебозаготовок, власти получили больше зерна, чем в предыдущем урожайном году. Советской выделки скатерть самобранка продолжала работать. Это опять был успех.

Иначе воспринималась эта ситуация сельским населением. Уже в 1929 году в деревне осталось на 12% меньше зерна, чем в 1926-28 гг., в 1930 почти на 8% меньше, чем в 1929, а в 1931 почти на 20% меньше, чем 1930. Государство забирало себе не только зерно. Росли заготовки мяса, молока, яиц, и, словно шагреневая кожа, с ростом заготовок сокращалось производство и стремительно снижалось потребление страны и деревни. Зерна, молока и яиц в селе оставалось почти в два раза меньше, чем до коллективизации, мяса в три с лишним раза меньше [67]. Сельскому жителю было трудно смириться с почти полным изъятием продуктов его труда. Он еще хорошо помнил, что 2-3 года назад батрак, получая 36 рублей в месяц, мог купить на них 360 кг муки, то есть столько же, сколько колхозник зарабатывал теперь за год. Средний расход зерна в крестьянской семье превышал в 1926 году 4 тонны (без семян), а сдав свою землю в аренду «на кабальных условиях» за половину урожая, крестьянин мог, не ударив пальцем о палец, получить 15-20 центнеров зерна, во много раз больше, чем за год напряженной работы в колхозе. Но главное, на колхозный заработок было почти невозможно прожить. За столь ничтожную плату сельский житель не хотело работать.

В результате в 1932 году не удалось засеять всю пашню, не удалось во время собрать урожай. О нежелании сельского населения бесплатно работать рассказывают самые различные наблюдатели. Петр Григоренко будущий генерал и будущий диссидент, отправился на Украину, чтобы забрать своего отца в город. Вот что он там увидел [68]:

.

«Огромное в 2000 дворов, степное село на Херсонщине – Архангелка в горячую уборочную пору было мертво. Работала одна молотарка, в одну смену (8 человек). Остальная рать трудовая — мужчины,
женщины, подростки – сидели, лежали, полулежали в «холодку». – Хлеб же в валках лежит, а кое-где и стоит. Этот уже осыпался и пропал, а тот, который в валках, сгинет. — Ну известно, сгинет, – с абсолютным равнодушием отвечали мне».

Григоренко вторят английские путешественники супруги Сидней и Беатриса Вебб [69]:

 

«Целые деревни на Кубани, так же как и на Украине, угрюмо уклонялись от сева и уборки или обрабатывали лишь крошечную часть своего поля, так что к концу года у них не было семян, а часто даже и хлеба для себя. В других случаях крестьяне потихоньку потрошили созревающую пшеницу, то есть выщелущивали зерно или даже срезали колосья и откладывали в индивидуальный запас то, что было бесстыдно похищено из общественной собственности с полей».

 

Об этом же говорил генеральный секретарь ЦК КП(б)У С. Косиор:

 

«Возьмем первейший лучший колхоз, в котором числится 300-500 работников и посмотрим, сколько людей там трудится в самое горячее время полевых работ. В большинстве случаев половина, в самом лучшем случае две трети» [70].

 

Разочаровано было и высшее руководство. Оказалось, что коллективные хозяйства, созданные с такими усилиями, не только не увеличили производство продукции, но даже необходимую товарную часть получать было все труднее. Сражение на хлебном фронте делались все более напряженным. Оказалось, что противниками являются не только кулаки, и единоличники, но и колхозники, и все без исключения сельские жители [71]. Об этом написал товарищ Сталин Михаилу Шолохову. Шолохов жаловался вождю, что в ходе заготовок в 1933 году применяются пытки, избиения, надругательства, причем не в отдельных случаях, а как система, узаконенная в районном масштабе. В ответ вождь объясняет писателю [72]:

«Наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма… Но это только одна сторона дела… А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию – без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови) – этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели “тихую” войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов… Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками, и виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло показаться издали».

Как божий день было ясно, что врагов, ведущих тихую войну против власти, прикидывающихся безобидными хлеборобами, нужно разгромить, заставить прекратить итальянскую забастовку, принудить их хорошо работать и обеспечивать хлебом армию и города. Добиться этого Сталин мог только своим обычным методом – безжалостным давлением на сельского жителя. На знакомый рычаг хлебозаготовок нужно было нажать посильнее. Было решено заготовить в 1932 году 295 млн. ц. на 65-75 млн. ц. больше, чем было собрано страшными трудами в 1930 и 1931 годах.

Исследование С. Уиткрофта показывает, как менялись оценки урожая 1932 года и при этом корректировались задания на хлебозаготовки. Автор даже предполагает, что весной намечалось некоторое ослабление давления на село. Он пишет: «Контуры так называемого «нео-нэпа» обозначились 6 мая 1932 года. Планы хлебозаготовок были снижены до 235 млн. ц. и было объявлено, что крестьяне по выполнению госпоставок смогут продавать зерно на колхозном рынке» [73].

С идеей нео-нэпа трудно согласиться. В постановлении о плане хлебозаготовок, на которое ссылается Уиткрофт, утверждается, что план снижен по сравнению с прошлым годом, для чего сравниваются цифры заготовок за 1931 год с гарнцем с плановыми оценками 1932 года без гарнца. В одинаковой системе измерения задание на 1932 год больше на 7 млн. ц. Кроме того, срок поставок сокращен почти на полгода, а разрешение торговли на рынках колхозам и колхозникам после выполнения плана хлебозаготовок служило пряником, который получить было не просто нелегко, а практически невозможно. Оно означало в действительности запрет на продажу зерна до окончания заготовок и создания семенных фондов. Этот запрет существенно менял всю картину потребления хлеба в деревне и небольших городах, поскольку около 15% крестьян и горожан покупали традиционно хлеб на рынке [74].

 

ЗАКОНОДАТЕЛЬНОЕ ОФОРМЛЕНИЕ ГОЛОДА

Закон о хлебозаготовках, подписанный Сталиным и Молотовым, стал первым в комплексе решений правительства, приведших страну к страшному голоду. В августе, когда выяснилось, что урожай хуже, чем в предыдущем году, правительство снижает план поставок Украины на 655 тыс. ц. и одновременно принимает ряд мер по повышенному давлению на крестьянство с целью получения зерна. (Одновременно Сталин запретил руководителю ЦУНХУ Осинскому пересматривать в дальнейшем оценку урожая в стране, оставив ее на уровне 671 млн. ц.) [75] Суть этого запрета сводилась к намерению государства взять необходимую долю зерна независимо от того, какой реально будет собран урожай и сколько зерна останется в деревне. Это делало наступление тяжелого голодного времени неизбежным. Начался новый этап в жизни деревенского жителя. Государство перестало отождествлять свои интересы с развитием колхозного производства. Кол­хозники, как до них кулаки, а потом единоличники попадают в раз­ряд саботажников, не выполнивших предписания власти. За это их следует беспощадно наказывать. Так появляется закон от 7 августа 1932 года об охране колхозной собственности [76]:

 

«Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества….Не применять амнистии к преступникам, осужденным по делам о хищении колхозного и кооперативного имущества».

 

Для советского законодательства тех лет постановление было несообразно жестоким. За полгода до этого специальное решение Верховного суда РСФСР указало, что «кража хлеба с колхозных полей наказуется принуди­тельными работами до одного года или лишением свободы до 3 лет». Поломка тракторов и машин; или убой кулаками лошадей, наказывались 2-3 годами заключения. Расстрелом в законодательстве каралось вооруженное восстание (при смяг­чающих обстоятельствах — замена 3-мя годами строгой изоляции) или подделка и сбыт валюты (при смягчающих обстоятельствах — строгая изоляция не ниже 2-х лет) [77].

Таким образом, изготовление фальшивых денег и сдача военных крепостей приравниваются отныне в СССР к воровству картошки или куска хлеба. А упоминание 10 летнего срока заключения, запрет амнистии и конфискация имущества делает колхозников даже более опасными неисправимыми преступниками, чем изменники родины шпионы и убийцы рецидивисты. Постепенно закон от 7-го августа приобретал все более расширенное толкование. За любое нарушение принятых правил и постановлений колхозника ожидала смертная казнь. Смерть за кражу зерна, смерть за расхищение свеклы, смерть за неполную норму высева, смерть за поломку трактора, за сдохшую лошадь, смерть за плохую работу на пахоте [78]. Кроме того, был принят целый комплекс дополнительных постановлений и мер, которые лишь отчасти способствовали выполнению плана хлебозаготовок, но сильно отягчали положение сельского населения, а также заметно подрывали производительные силы села. Как правило, они носили характер наказания и отягощали и без того трагическое положение голодающего населения [79]. Эти меры включали:

I. Требование полной сдачи зерна и колхозниками и единоличниками без права оставления себе хоть какой-то части урожая.

2.. Колхозам, не выполнившим план предписывается вернуть уже роз­данное колхозникам в счет авансов и фондов питания зерно, как раскраденное.

3.. Обыски в домах у колхозников, во время которых изымалось все найденное зерно, как якобы раскраденное или незаконно выданное колхозом. Обыски у единоличников и горожан.

4.. Занесение на «черную доску» колхозов, сел, сельсоветов и районов. Запрет торговли, изъятие товаров, досрочное взыскание кре­дитов и платежей, репрессии против администрации, роспуск партийных и комсомольских организаций и т.д. (На Украине в декабре 1932 года в таком положении оказались 86 районов, около 4 млн. человек).

5. Мясозаготовки на 15 месяцев вперед в районах, не выполнивших хлебопоставок. Это означало изъятие домашнего скота и лишение тем самым сельских жителей единственной страховки от голода.

6.. Полное прекращение свободной продажи продовольствия в городах.

8. Жестокие репрессии против руководителей всех уровней.

7. Изъятие семенных и прочих фондов и вывоз их из деревень.

9.. Запреты общественного питания и выдачи авансов по трудодням.

10 Конфискация продовольствия на железнодорожных станциях по закону о борьбе со спекуляцией.

11. Запрет продажи колхозникам железнодорожных билетов без справок от сельсовета. Установление кордонов на железнодорожных станциях с целью возвращения крестьян по месту жительства.

12. Выездные суды, на показательных сессиях рассматривают дела о невыполнении плана поставок государству, приговаривая крестьян к наказаниям с полной конфискацией имущества .

13. Депортации отдельных групп населения и целых станиц, обвиненных в саботаже хлебозаготовок и сельскохозяйственных работ.

14. Запрет хлебной торговли в областях, не выполнивших план хлебозаготовок, о котором правительство постоянно напоминает в новых постановлениях [80].

15. Оказание продовольственной помощи преимущественно трудоспособной части населения.

 

Реализация этих чудовищных решений местными властями, сельскими активистами и специальными «буксирными бригадами» из жителей соседних районов или горожан оборачивалась дополнительными жестокостями и прямыми издевательствами над беззащитным сельским жителем. Вот председатель исполкома Курсавского района сообщает секретарю ЦК партии Северо-Кавказского края Шеболдаеву о проверке колхоза Пролетарский труд:

 

«Руководящая головка колхоза занималась систематическими избиениями колхозников, привязывали их цепями, сажали под пол, стягали кнутом, угрозы расстрелом, пьянство, дискредитация колхозного строя и т.д… Гражданка Лобова в июне месяце с.г. похитила чайное блюдце колосков ячменя с колхозного поля, Демьяненко вместо того, чтобы передать это дело в органы расследования на предмет привлечения к уголовной ответственности , то он принял свои собственные административные меры, посадил гражданку Лобову и ее несовершеннолетнюю дочь в сырой подвал, где держал полтора суток. После этого стал отправлять их к инспектору милиции, стал наносить побои в голову кулаком. От побоев гражданка Лобова свалилась с ног и была в течение одного часа без сознания» [81].

 

А вот начальник управления городской милицией посылает рапорт о проделанной работе: «Утайка — Шметько Николай рабочий зд. ДГЗ перепрятал у себя зерно-хлеб, у которого в результате обыска изъято: пшеницы 48 кг, заведено расследование.» [82]. Мы видим, что наличие продуктов питания для семьи на одну- две недели рассматривается властями как преступление, подлежащее уголовному наказанию.

В мемуарной литературе и в сборниках документов есть рассказы о том, как в ходе обысков вынимали из печи горшок с кашей или картошкой, как бросали на пол и растаптывали, то, что не хотели унести, как гадили в бочки с соленой капустой, а на вопрос: «Что же мы будем есть?» Отвечали: «Работать надо было лучше!» Рассказывают, что нередко на следующий день после обыска проводились контрольные обходы. – «Ну, детки, что вы ели на завтрак сегодня?» — ласково спрашивали бегающих по улице детей. И если дети ели, если для них нашелся кусочек хлеба, это было основанием для повторного обыска. Люди боялись топить печи. Увидят дым из трубы, подумают, что еда готовится, и придут с обыском. Доходы от таких обысков были не велики, практически все уходило на содержание бригад грабителей. Но воздействие на население было огромным. Крестьяне наглядно убеждались, что власть может все. Что нужды государства важнее права сельского жителя съесть заработанный им кусок хлеба, важнее его жизни. Голод, вызванный плохим урожаем и его несвоевременной уборкой, превращался в чудовищный голодомор.

 

ГОЛОД

Мое детство прошло в окружении людей, для которых выбросить кусок зачерствевшего хлеба было кощунством. Моя бабушка, нарезая хлеб, сметала в конце крошки со стола и отправляла в рот. И не потому, что была голодна. Смысл этого символического действия я понял много позже, уже занимаясь советской историей. От бабушки я получил и первые сведения о голоде 1933 года. Ее зять, первый муж моей матери Андрей Куксин, выходец из шахтерской семьи, доцент кафедры политэкономии Ростовского университета, член партии был послан осенью 1932 года в станицу Старо-Щербиновскую на хлебозаготовки. С собой он взял, подышать свежим воздухом, мою малолетнюю сестру и ее и мою бабушку. Когда после приезда бабушка разожгла во дворе таганок, чтобы приготовить обед, со всей станицы собрались вокруг нее дети — худые, с выпирающими ребрами, раздутыми животами. Стояли и молча, как завороженные, смотрели на чудо — жарящиеся на сковородке картофельные оладьи. Она не могла накормить голодных детей, но ощущение ужаса и беспомощности осталось в ней навсегда. Каждый раз, когда бабушка рассказывала об этом, у нее на глазах наворачивались слезы. Говорила бабушка и о опасениях за жизнь сестры, по селу ползли страшные слухи о людоедах. Андрей Куксин написал в ростовский обком партии письмо, протестуя против хлебозаготовок в голодающей станице. Он был арестован, осужден за искривление линии партии, сослан в Сибирь и в 1937 году расстрелян.

Голодали люди не только в казачьих станицах. Начиная с 1931 года, голод охватывал все более широкие круги сельского населения. Почти никто в стране не получал удов­летворительного питания. Миллионы людей ложась спать думали о еде. Миллионы вспо­минали пышные караваи и окорока, встречавшиеся в доброе старое вре­мя. Миллионы были готовы на все ради куска хлеба. Недоедание, отсутствие мяса, масла, молока, а часто и картошки и хлеба — были знакомы каждому, независимо от того жил он в городе или деревне.

В это время в стране начинает выстраиваться новая иерархия потребления, появляется слово номенклатура – люди снабжаемые продовольствием по специальному списку. Номенклатура ЦК партии, номенклатура обкома, номенклатура райкома. Иногда это значило очень немного, всего лишь кусок хлеба, но даже ничтожно малое превращалось в бесконечно большое рядом с полным отсутствием. Вот молодые рабочие пареньки возвращаются из деревни Харьковской области в январе 1933 года, где участвовали в поисках спрятанного крестьянами зерна. Они не только кажутся, но действительно являются Крезами по сравнению с бесплотными тенями селян, оставшимися где-то позади, в нескольких десятках километров.

 

«В Миргороде мы впервые за долгое время по-настоящему обедали. В столовой райкома нам дали мясной борщ, гуляш и хлеб – не кукурузный, не ячменный, а ржаной. Наши продовольственные карточки в деревнях были ни к чему. А в Миргороде нам сразу выдали по целой буханке хлеба. Сыроватый, с закальцем и с отстающей верхней коркой, но все же настоящий хлеб. Получили мы еще и по куску сала, несколько банок консервов – бычки в томате, – сахар и конфеты – липкие комья карамели. Без карточек мы купили полдюжины пива. И погрузившись в поезд со всеми этими сокровищами, мы сразу же почувствовали, что несмотря на великолепный обед очень голодны. Поезд был почтовый, тащился долго и пировали мы блаженно» [83].

 

Чтобы купить хлеб по коммерческим ценам, тысячи людей с утра до ночи стояли в очередях у магазинов. Стояли, держась друг за друга, боясь, что шпана разорвет очередь. Ветер качал цепочку обхватив­ших друг друга людей из стороны в сторону. Люди пла­кали, но не уходили. Сельские жители составляли основную массу этой многокле­точной цепочки голодных ртов [84]. Люди утратили чувство сострадания ближнему, озлобились и ожесточились. Многие, особенно дети, не могли удержаться от воровства. С пойманными на краже пищи расправлялись тут же, как правило, забивая их до смерти. Селянин Терешко, схватив женщину, выкопавшую у него на грядке картошку, избил ее ногами, а затем засунул ей в рот большой амбарный ключ и начал крутить, стараясь выломать зубы [85]. Через несколько дней женщина умерла. Ослабевали родственные связи.

 

«Умер дедушка в 33-м трагически, голодной смертью. Мы в то время жили в Донбассе в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Страшно вспомнить то время: опухшие, голодные… Отец спросил у теток, почему старика не привезли. Тетя Варя сказала – очень плохой, не доехал бы… «Но вы-то доехали – и он бы доехал». Стали по возможности собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она получала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало» [86].

 

Умер дедушка, потому что дочь, спасая свою семью, не взяла его с собой, а невестка воровала продукты из посылок, которые сын посылал отцу. Такое поведение нарушает принятые правила и традиции. Люди, травмированные страхом голода, не соблюдают элементарных этических норм, принятых в обществе. Действия одних людей порой обрекали других на голодную смерть. И.М. Хмильковский (Черкассы) с горечью вспоминает о своем участии в изъятии продуктов в деревне» [87]:

 

«Шел февраль 1933 года. Директор школы в Степанках, где я учился, Федор Иванович Чигирик вызвал меня и ученицу Анастасию Боровую в кабинет: «Пойдете сегодня вечером к Макару Хандусь, там собирается комиссия, которая будет работать ночью на хлебозаготовке. Вы будете в этой комиссии от школы. Трое мужчин во главе с Макаром и нас двое подростков зашли в домик, в котором проживали совсем старые дед с бабушкой и внук 3-4 лет. Родители его невесть куда выехали. Макар сразу же грубо предложил деду сдавать зерно. Дед ответил, что нет у него. Зерна действительно не оказалось. Тогда члены комиссии отправились в сарай и нашли припрятанный клунок ржи – килограмм 20. Дед стал на колени и начал просить: «Сыночки, оставьте. Он же умрет от голода». На санках в три часа ночи зерно увезли. Дед с бабкой и внуком скоро умерли с голоду. Хлеб изымался до последнего килограмма».

 

Смерть царила в селе. Братские могилы на несколько десятков человек выкапывались впрок,   никто не сомневался, что через несколько дней они будут заполнены и понадобятся новые. Телеги, собирающие тела скончавшихся, стали при­вычной частью деревенского быта. Как будто, так и должно быть, ни про­щания с покойником, ни отпевания, заботливая власть присылает на дом своих представителей, интересуясь (не без основания), не умер ли хозяин или кто другой из членов семьи, и, если умер, помогает сбросить мертвое тело в большую общую яму [88]. Некоторым удавалось устроиться на работу на шахты и на стройки, начальство, нуждавшееся в рабочей силе, временно закрывало глаза на социальное происхождение. Очень многие уже не были пригодны для тяжелой физической работы. Они просили милостыню, собирали объедки, застывали неподвижно на порогах домов. Милиция вылавливала крестьян на вокзалах, на рынках, на улицах, грузила на автомашины и увозила. Куда? В некоторых случаях в совхозы или на другие государственные предприятия, а чаще всего просто подальше от города [89].

 

«Осенью в городе появились первые голодающие. Они неслышно садились семьями вокруг теплых асфальтовых котлов позади их законных хозяев – беспризорников – и молча смотрели в огонь. Глаза у них были одинаковые – у стариков, у женщин, у грудных детей. Никто не плакал. Беспризорники что-то воровали в порту или на Привозе, порой вырывали хлеб из рук зазевавшихся женщин. Эти же сидели неподвижно, обреченно, пока не валились здесь же на новую асфальтовую мостовую. Их места занимали другие. Просить что-нибудь было бессмысленно. По карточкам в распределителе научных работников мать получала по фунту черного хлеба на работающего, полтора фунта пшена на месяц и три-четыре сухие тарани» [90].

 

Пассивные, ни на что не способные жертвы голода один за другим умирают. Рядом с ними активно борющиеся за жизнь беспризорники, и вокруг них равнодушный к первым и опасающийся вторых большой приморский город. И таких примеров ослабления жизнедеятельности, выполнения любых распоряжений любых властей, пассивности и покорности можно было бы привести множество. Такая же картина наблюдалась и в отдаленных северных уголках страны. Писатель В. Тендряков рассказывает [91]:

 

«Лето 1933 года. У прокопченного крашенного казенной охрой вокзального зда­ния, за выпущенным заборчиком — сквозной березовый скверик. В нем, прямо на утоптанных дорожках, на корнях, на уцелевшей пыльной травке валялись те, кого уже не считали людьми.

Правда, у каждого в недрах грязного, вшивого тряпья должен храниться — если не утерян — замусоленный документ, удостоверя­ющий, что предъявитель сего носит такую-то фамилию, имя, отчест­во, родился там-то, на основании такого-то решения сослан с лише­нием гражданских прав и конфискацией имущества. Но уже никого не заботило, что он, имярек, лишенец, адмовысланный, не доехал до места, никого не интересовало, что он, имярек, лишенец, нигде не живет, не работает, ничего не ест. Он выпал из числа людей.

Большей частью это раскулаченные мужики из-под Тулы, Воро­нежа, Курска, Орла, со всей Украины. Вместе с ними в наши север­ные места прибыло и южное словечко «куркуль».

Куркули даже внешне не походили на людей.

Одни из них — скелеты, обтянутые темной, морщинистой, каза­лось, шуршащей кожей, скелеты с огромными, кротко горящими глазами.

Другие, наоборот, туго раздуты — вот-вот лопнет посиневшая от напряжения кожа, телеса колышутся, ноги похожи на подушки, пристроченные грязные пальцы прячутся за наплывами белой мякоти. И вели они себя сейчас тоже не как люди.

Кто-то задумчиво грыз кору на березовом стволе и взирал в пространство тлеющими, не человечьими, широкими глазами…

А кто-то уныло запихивал в рот пристанционный мусорок с земли… Больше всего походили на людей те, кто уже успел помереть. Эти покойно лежали — спали.

Но перед смертью кто-нибудь из кротких, кто тишайше грыз кору, вкушал мусор, вдруг бунтовал — вставал во весь рост, об­хватывал лучинными, ломкими руками гладкий, сильный ствол березы, прижимался к нему угловатой щекой, открывал рот, про­сторно черный, зубастый, собирался, наверное, крикнуть испепе­ляющее проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Обдирая кожу на костистой щеке, «бунтарь» сползал вниз по стволу и… затихал насовсем. Такие и после смерти не походили на людей — по-обезьяньи сжимали деревья».

 

Чего только люди ни ели! Отруби, полову, мороженую свеклу, желуди, листья сушеные свежие, древесные опилки — все шло в ход, наполняя человеческие желудки. Вороны, дождевые черви и лягушки стали мясной пищей человека. Весной, когда появилась трава, дизентерия и понос оказались более опасными для жизни человека, чем голод. Даже обычная человеческая еда грозила искалеченным людям смертью. Преподаватель, отправленный с группой студентов на уборку урожая, рассказывает:

 

«Когда вышли ужинать, со всего села начали сбегаться голодные дети и даже взрослые и просить хлеба или затирки. Студенты, поражен­ные страшным видом голодных детей, стали давать им куски хлеба и сва­ренную затирку. Дети и взрослые с жадностью бросились на еду… Через полчаса или час после этого дети, которые после долгого голодания с жадностью наелись хлеба, с криком и плачем стали падать на землю и корчиться от боли. Среди студенток начались истеричные крики… Тогда руководство приказало студентам зайти в помещение школы, а детей отвести в село… Пошли в поле полоть буряки. И тут снова несчастье. Колхоз прикре­пил к нашей бригаде одного селянина, точить тяпки. Колхозник молча вы­полнял свое задание до обеда. Во время обеда студенты от щедрого сер­дца дали ему немало хлеба и вареной каши, не опасаясь беды. Голодный человек хорошо поел, а через какие-нибудь полчаса тут же умер у всех на глазах» [92].

 

Статистика показывает, что и в России, и на Украине пик смертности приходится не на страшную зиму, которая заполнилась всем пишущим воспоминания, а на весенние и летние месяцы. В РСФСР число умерших в сельской местности в марте-августе 1933 года было в 2 с лишни раза больше, чем в сентябре 1932-феврале 1933. На Украине эта разница оказалась в 4-6 раз больше [93].

Весной для работающих в поле восстановили общественное пи­тание, правда, не везде и в очень ограниченных размерах, так как прошлогодние угрозы по поводу напрасной траты зерна были всем памятны. Сельский житель опустился в этот момент в самый нижний круг ада, ниже, чем заключенные, которым он в течение столетий сердобольно помогал. Вот история, рассказанная Иваном Солоневичем, обитателем одного из островов ГУЛАГа в районе Беломорско-Балтийского канала. Как-то, вернувшись с работы, Солоневич обнаружил, что остатки шей в кастрюле превратились в глыбу сплошного льда. Он решил освободить кастрюлю, чтобы получить свою порцию каши. Но тут откуда-то возникла девочка лет одиннадцати с голодным блеском в глазах под спутанными космами волос и стала выпрашивать у него содержимое кастрюли. Она буквально выхватила у него кастрюлю

 

«распахнула рваный зипунишко, под которым не было ничего, только торчали голые острые ребра, прижала кастрюлю к своему голому тельцу, словно своего ребенка, за­пахнула зипунишко и села на снег… Я прошел в палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

В жизни каждого человека бывают минуты великого унижения. Такую минуту пе­режил я, когда, ползая под нарами в поисках какой-нибудь посуды, я сообразил, что эта девочка собирается теплом изголодавшегося своего тела растопить эту глыбу замерзшей, отвратительной, свиной, но все же пищи; и что во всем этом скелетике тепла не хватит и на четверть этой глыбы.

Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину под нарами, и почти оглушенный от удара, отвращения и ярости, выбежал из палатки. Девочка все еще сиде­ла на том же месте, и ее нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.

– «Дяденька, не отбирай!» – завизжала она. Я схватил ее вместе с кастрюлей и пота­щил в палатку. В голове мелькали какие-то сумасшедшие мысли. Я что-то, помню, гово­рил, но думаю, что и мои слова пахли сумасшедшим домом. Девочка вырвалась в исте­рике у меня из рук и бросилась к выходу из палатки. Я поймал ее и посадил на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я стал шарить на полках под нарами. Нашел чьи-то объ­едки, пол-пайки Юриного хлеба и что-то еще. Девочка не ожидала, чтобы я протянул ей все это. Она судорожно схватила огрызок хлеба и стала запихивать себе в рот. По ее грязному личику катились слезы еще не остывшего испуга. Я стоял перед нею пришибленный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе. Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин могли допустить до этого детей нашей страны?» [94]:

 

Много сил тратилось на то, чтобы скрыть правду. По стране циркулировали слухи. Поездки иностранных корреспондентов были ограни­чены. Советское правительство категорически отрицало существование каких-либо проблем в деревне и напротив, необычайно гордилось своими успехами. Как утверждалось в резолюции ЦИК СССР в декабре 1933 года [95]:

 

«Огромная победа в этом году одержана трудящимися СССР в сельском хозяйстве, где достигнуто значительное организационно-хозяйственное укрепление колхозов и совхо­зов…, значительно повысились урожайность и валовой сбор зерновых и технических куль­тур, а также обеспечено улучшение и подъем животноводства. Все это в соединении с ус­пешной борьбой против кулацких элементов обеспечило значительный рост жизненного уровня широких масс колхозников».

 

Победа действительно была достигнута. Житель деревни капитулировал. Он больше не бунтовал, не уклонялся от работы, не пытался спрятать зерно (правда, урожай ему уже больше никогда не принадлежал), послушно выполнял любые распоряжения начальства, не возмущался, когда весь колхозный урожай отправлялся прямо в закрома государства и за свой труд он не получал ничего. Воровство стало единственной возможной формой сопротивления, отстаивания личных потребностей, единственным способом противостояния насилию государства. С этим связано и полное неуважение к закону. Другим психологическим изменением, был страх перед голодом, опасение неожиданных перемен.

Послушание крестьянина было вознаграждено – ему разрешили жить. На приусадебном участке, выделенном ему колхозом, он мог работать на себя, конечно, выплачивая государству за эту счастливую возможность налоги мясом, молоком и деньгами. Со своего огорода сельский житель, затягивая туже пояс и снижая потребление своей семьи, научился обеспечивать себя продовольствием. Поэтому, когда власть забирала все большую долю урожая зерна, даже в такие неурожайные годы, как 1936, катастрофы не происходило.

Изменение положения сельского жителя отразила интонация распоряжений советского руководства. В 1928 году перед весенним севом власти ласково убеждают, уговаривают сельских жителей расширять посевы, обещая им лучшее снабжение промтоварами:

 

«Крестьяне и крестьянки должны отдавать себе ясный отчет в значении текущей весенней посевной кампании… Успешная весенняя яровая кампания – это одновременно означает успешное, более полное снабжение деревни необходимыми промышленными изделиями… Вспомните сколько крестьяне выгадали, заменив старую трехпольную систему многопольной. Посмотрите, насколько больше вам земля стала давать, после того, как вы стали ее обрабатывать хорошим плугом, машинами, в том числе тракторами» [96].

 

В 1933 году крестьяне уже не удостаиваются прямого обращения, приказы отдаются деревенским надсмотрщикам:

 

«Центральный комитет Союза ССР обязывает все исполнительные комитеты, советы и земельные органы, МТС и колхозы немедленно включиться в работу по подготовке к севу… Провести сплошную очистку полей от сорняков путем их сжигания и другими методами, предоставить райисполкомам право мобилизации крестьянского населения в порядке трудовой повинности… Совет народных комиссаров Союза ССР и Центральный комитет ВКП(б) указывают, что без установления твердой трудовой дисциплины в колхозах невозможно успешное проведение сева; в связи с этим невыход на работу и злостно-небрежное отношение к работе в поле со стороны отдельных колхозников должны караться без всякого снисхождения, вплоть до исключения из колхоза» [97].

 

При этом новый «конкордат» действительно стабилизировал обстановку. Он не спас деревню от голода. Недоедание стало на долгие времена хронической формой существования сельского жителя. Бюджетное обследование колхозов Украины в 1935 году показало, что колхозник в среднем за год потреблял мяса, овощей, молока в 4 раза меньше, чем украинский крестьянин в голодном 1921 году. Животных жиров он получал в десять раз меньше, хлеба меньше на четверть и лишь картофеля в два с половиной раза больше [98]. На несколько десятилетий картошка стала основным наполнителем крестьянского желудка. Жить было тяжело, но жить было можно. Продуктивность сельскохозяйственного производства не увеличилась. Забирая у села почти все, государство успешно или не очень, справлялось со своими проблемами. Происшедшее в деревне в 30-х годах как всегда точно и афористично в беседе с полковником Робинсоном сформулировал товарищ Сталин: «Что оставалось крестьянам: либо лечь помирать, либо перейти к новой форме землепользования …» [99] Он только не уточнил, каким способом удалось поставить сельского жителя перед такой замечательной альтернативой.

 

«СМЕРТЕЛЬНАЯ» СТАТИСТИКА

Выше мы уже определили потери населения как смертность, превышающую некоторый уровень, принятый в качестве нормы. Таким образом, не родившиеся дети в потери не входят. Существует множество разнообразных оценок потерь, часть из которых указана в обобщающих работах [100]. Сами цифры большого значения не имеют, три-четыре числа с точностью до полумиллиона перекрывают весь интервал ответов, укладывающихся в рамки здравого смысла. Важна методика расчета, поскольку качество методики определяет и достоверность результата. Это позволяет нам остановиться лишь на нескольких исследованиях, представляющих различные подходы.

Начать следует с книги Роберта Конквеста [101], наиболее известной работы по рассматриваемой теме и в то же время наиболее далекой от научной постановки вопроса. Как и в знаменитом «Большом терроре» автор использует свидетельства очевидцев или якобы информированных людей, а также опирается на откорректированные сведения о численности населения, сравнивая их с официальными прогнозами. Этот метод мало надежен и легко опровергается, появившимися после открытия архивов материалами. Сегодня мы знаем, что оценка числа сосланных при раскулачивании не 11 млн. человек, а раз в пять меньше. Следовательно, и 3.5 млн. погибших в ссылке не может никак соответствовать действительности. Так же не подтверждается цифра 3 млн. погибших при раскулачивании. Нельзя, однако, не отметить определенного прогресса в работах автора. Если его расчет жертв Большого террора расходится с нашими сегодняшними знаниями об этой катастрофе больше, чем в 20 раз, то потери коллективизации преувеличены не более, чем в два раза.

Наиболее серьезным исследователем демографии советского периода на Западе был Франк Лоример. Он откорректировал одногодичные сведения численности населения переписи 1926 года и произвел передвижку по возрастам численности мужчин и женщин, используя коэффициенты дожития таблиц смертности, составленных для Европейской части СССР в 1926/27 годах, откорректированные его учеником Анслеем Дж. Кулом. В итоге Лоример получил повышенную убыль населения старше 12 лет в период 1927-38 гг. 3 544 тыс. мужчин и 1.300 тыс. женщин [102].

Коррекция Лоримером численности младших возрастов оправдана, хотя возможно несколько преувеличена. Однако исправление таблиц смертности, довольно значительное в старших возрастах, вызывает возражения. Лоример и Кул исходили из того, что невысокая смертность стариков в СССР является следствием недоучета. Ориентируясь на таблицы смертности поляков, Кул внес соответствующие поправки в российские таблицы. Однако низкая смертность в старших возрастах российского населения вызвана, по моему мнению, другими причинами.

Во-первых, ошибками в возрасте. Преувеличение своего возраста было в России массовым явлением. Отношение средней численности возрастов кратных пяти к средней численности остальных возрастных групп составило в переписи 1926 года 159% [103]. В результате население в старших возрастах считалось на несколько лет старше, чем было на самом деле. Эта погрешность включена в таблицы смертности. То есть смертность лиц данного возраста преуменьшена, поскольку возраст несколько преувеличен. Корректировка таблиц практически означала, что к более молодому населению применяются коэффициенты дожития более старших возрастов.

Во-вторых, жители России в начале века, достигшие преклонного возраста, действительно жили дольше, чем их соседи. Этот феномен отмечал в своих работах С.А. Новосельский. Дело в том, что огромная детская смертность (до 5 лет умирала половина новорожденных) служила механизмом отбора, оздоровляющим поколение оставшихся в живых. Похожее явление наблюдается в Америке, где негры в возрастах 65-80 лет живут дольше, чем белые, так как в молодых возрастах их смертность была выше [104].

Ошибочность поправок Лоримера видна из его результатов, полученных для различных возрастных групп. Поколение 12-19 лет потеряло 2.64% своего состава, 20-29 лет – 2.77%, 30-39 – 1.61%, 40-49 – 8.72%, 50-59 – 8.25%, старше 60 лет – 2. 82%. Известно, однако, что главной причиной потерь был голод 1932-33 годов и общее ухудшение условий жизни в 1929-36 годах, от которых больше всего пострадали старики и дети. У Лоримера эти возрастные группы несут в 4 раза меньшие потери, чем средние возраста. Напротив, в нашем расчете, без поправок к таблицам смертности, дети потеряли около 8%, старики 10%, а люди среднего возраста около 2% [105]. Совершенно очевидно, что поправки Кула преувеличивают уровень смертности стариков и искажают характер потерь.

Таким же методом, как и Лоример воспользовались французские ученые в расчетах потерь Украины. Их результаты: 2 914 тыс. человек старше 12 лет и 1 458 тыс. детей до 12 лет. Эмиграцию украинцев в 1927-39 гг. они оценивают в 930 тысяч [106].

Третий вариант расчета использовали Андреев Е.М., Дарский Л.Е., Харькова Т.Л. Они полностью изменили всю совокупность демографических сведений за рассматриваемый период: откорректировали результаты переписей 1926, 1937, 1939 годов, пересмотрели числа рождаемости по годам, внесли поправки на неполноту информации в рождаемость и смертность. С помощью метода многократных повозрастных передвижек каждого поколения, они сбалансировали все эти данные, создав новую непротиворечивую систему демографических показателей. Хотя, каждое из сделанных авторами предположений нуждается в анализе и детальном обсуждении, их конечные результаты представляются интересными и содержательными. Так могло быть. Для периода 1941-45 годов потери поколений, родившихся до 1941, года составили 25.3 млн., то есть практически такую же величину, как в моем расчете (24.5 млн.) [107]. Для 1927-36 годов Андреев, Дарский и Харькова оценивают потери в 7 млн. человек. Однако, как отметил С. Уиткрофт, превышение смертности 1932-33 годов над уровнем 1929 года в расчете Андреева, Дарского и Харьковой составляет 8.5 млн. [108]. Если к этому значению добавить потери от репрессий в 1937-38 гг., оцениваемые Андреевым, Дарским и Харьковой в 1252 тысячи, их оценка составит 9 752 тысячи умерших раньше времени, что практически не отличается от результатов нашего расчета (9 782 тысячи) [109].

Стивен Уиткрофт предпочитает в своих оценках потерь опираться на официальные демографические данные. До открытия архивов это приводило к тому, что он практически отрицал факт голода, объясняя некоторое увеличение смертности болезнями (малярией и туберкулезом). Однако с открытием архивов он проделал большую работу по сбору фактических данных. Его современная оценка сводится к коррекции расчета Лоримера на 1.1 млн. человек (предполагаемая ошибка переписи 1939 года). По мнению Уиткрофта потери распределяются следующим образом: 2.9 млн. — зарегистрированная повышенная смертность, 300 тысяч — потери в лагерях ОГПУ, 1.3-1.5 млн. — потери казахов и погрешность учета смертей около миллиона. Возражение вызывает недостаточная, на наш взгляд, поправка на гибель раскулаченных и недоучет смертей официальной статистикой, а также отнесение оценки Лоримера к периоду 1930-33 годов, он проводил расчет для 1927-39 годов.

К использованию официальной статистики прибегают, многие авторы, как для расчетов по СССР, так и для оценок потерь Украины (например, С.В. Кульчицкий). При этом главной трудностью является неполнота сведений и размеры вносимых поправок. Особенно неопределенными являются данные о размерах миграции.

Совершенно естественно, что после появления новых материалов, сделанные мной расчеты нуждались в корректировке. По моему мнению, повозрастная передвижка поколений между переписями является наиболее надежным методом расчета. Во-первых, она не требует предположений об уровне смертности населения в рассматриваемый период. Во-вторых, закономерности таблиц смертности (чем старше поколение, тем меньше его продолжительность жизни) обеспечивают дополнительную надежность расчета. Я стараюсь не вносить изменений в корпус демографических данных (материалы переписей, таблицы смертности, коэффициенты рождаемости), разработанный и использовавшийся для расчетов известными русскими и украинскими демографами 20-х-30-х годов. Дело не только в уважении к бесспорной компетентности знаменитых ученых, таких как С.А. Новосельский, В.В. Паевский, Ю.А. Корчак-Чепурковский, А.П. Хоменко. В руках этих исследователей находились огромные массивы первичной информации, из которых до наших дней сохранилось немного отдельных довольно случайных сведений [110]. И если известные демографы отказались в свое время от внесения поправок в те или иные данные, опасаясь искажений [111], у нас нет достаточно серьезных аргументов, чтобы отбросить эти опасения. Внесение поправок представляется мне возможным лишь в тех случаях, когда появились новые, неизвестные прежде, данные. Например, оценки плодовитости женщин СССР, рассчитанные Р. Сифман по материалам опроса 10 тысяч семей в 1960 году, дают возможность уточнить коэффициенты рождаемости.

Расчет потерь Украины сделан мной по украинским таблицам смертности 1925/26 годов и повозрастной численности населения Украины по переписи 1926 года с коррекцией детских возрастов, предложенной Корчак-Чепурковским. Также были использованы коэффициенты рождаемости с поправками Чепурковского и Хоменко и подсчитаны величины рождаемости для 1932-34 годов в предположении устойчивой плодовитости и максимально возможной для тех лет доли абортов (табл. 4).

 

Таблица 4. Движение населения Украины в 1927-1936 гг. (тыс. человек)

_____________________________________________________________________

 

Население 17 декабря 1926                                                                        29 189

Численность новорожденных                                                                  9 050

Убыль населения                                                                                           -9 841

Рассчитанная естественная смертность                                 -5 100

Потери                                                                                                               -3 934

рожденные до 1927                                                                         -2 624

рожденные в 1927-36 гг.                                                               -1 310

Миграция                                                                                                         — 807

 

Разница между расчетными данными и сведениями переписи 1937 года рассматриваются как потери. При этом было выполнено исследование миграции украинского населения по материалам расселения украинцев по территории СССР [112].

Другим районом, где голод существенно отразился на численности населения, было Поволжье. Изучение В.В. Кондрашиным книг ЗАГСов показало, что общие потери от голода 1933 года составили 366 тысяч человек. В том числе автор оценивает в 33 тысячи гибель местного населения вне своего региона [113]. Потери казахов можно подсчитать по изменению их численности между переписями 1926 и 1937, 1939 годов. Дополнительную информацию дает сопоставление их половозрастного состава с узбеками, имевшими в 1926 году близкую к казахам структуру населения и такую же численность. Причиной громадных потерь казахов явилась принудительная коллективизация, включавшая обобществление скота и запреты кочевок. Бегство казахов в степь привело к массовой гибели домашних животных, а затем и людей. По нашему расчету потери казахов составили 1300 тыс. человек [114].

 

Таблица 5.

Сравнение среднемесячной смертности на тысячу человек по кварталам 1932-1934 гг.

Украины, Нижней Волги и Северного Кавказа

_____________________________________________________________________

дата                                       Украина         Нижняя Волга           Северный Кавказ

1932

октябрь-декабрь                   19                              14                                25

1933

январь-март              43                              22                                45

апрель-июнь             148                             75                                95

июль-сентябрь                     67                              74                                65

октябрь-декабрь                   12                              30                                31

1934

январь-март              17                              16                                25

всего                                    51                              36                                48 ________________________________________________________________________

Трагедия советской деревни т. 3, цит. соч.: 878-879

 

Сельское население Северного Кавказа пережило трагический период коллективизации в сходных с Украиной условиях. Косвенный анализ нехватки поколений сельских женщин 1929-33 годов рождения в переписи 1959 года показывает, что относительные размеры потерь были в этих регионах близки [115]. Об этом же свидетельствуют и официальные данные помесячной смертности сельского населения в 1932-33 годах, опубликованные С. Уиткрофтом [116]. Эти сведения безусловно неполны, но можно предположить, что недоучет смертности в рассматриваемых регионах был примерно одинаковым. Как видно из таблицы 5, коэффициенты смертности селян Украины лишь немного больше, чем Северного Кавказа. Исходя из этого соотношения, учитывая, что сельское населения Северного Кавказа (без национальных районов) примерно в 4 раза меньше по численности сельского населения Украины, можно оценить потери Северо-Кавказского края от голода в 600-700 тысяч человек.

Можно также попытаться рассчитать потери коренных жителей Европейской части СССР (русских, украинцев, белорусов, народов Поволжья, немцев, евреев, поляков и представителей других национальных групп, проживающих преимущественно в Европейской части страны). В расчет включена полная численность этих национальностей в СССР, где бы они ни жили. Исключены из расчета узбеки, казахи, туркмены, киргизы, таджики,, азербайджанцы, грузины, армяне, башкиры, уйгуры и другие большие и малые коренные народы Средней Азии, Закавказья, Сибири. Такое разделение по национальностям позволяет сформировать выборку, пригодную для расчета по таблицам смертности, составленным для Европейской части страны. Мы предполагаем, что в период 1927-37 годов переход жителей из европейской группы в азиатскую и наоборот был сравнительно небольшим. Передвижка половозрастных когорт европейских народов от 1926 года к 1937 показывает, какой должна была быть их численность при нормальном развитии событий. Разница с реальной численностью этих народов по переписям 1937 и 1939 годов позволяет оценить их потери в результате коллективизации в 7.8 млн. человек. В эту цифру входят и потери Украины (3.9 млн.), и результаты раскулачивания (1.8 млн.), и потери Поволжья и Северного Кавказа (1 млн.). Оставшиеся 1.1 миллиона человек составляют потери всех остальных регионов России из-за общего ухудшения условий жизни в стране. В потери СССР следует включить убыль казахов (1.3 млн.) и потери других азиатских народов, составляющие, по-видимому, несколько сотен тысяч человек. Оценить эти потери историкам еще предстоит. Пока же можно считать, что общая цена коллективизации заметно превышает 9 миллионов человек.

 

ГОЛОДОМОР ИЛИ ГЕНОЦИД?

Последние несколько лет власти Украины развернули международную кампанию, добиваясь признания голода 1932-33 годов на Украине геноцидом. При этом президент Ющенко постоянно повторяет абсурдную оценку численности погибших украинцев 10 миллионов человек. Как могла Украина, утратив половину сельского населения, продолжать засевать те же площади и собирать урожаи, не уступающие предшествующим годам, президент не объясняет. Но почему его не устраивает точное и выразительное для украинского и русского уха название «Голодомор», понять не трудно. Признание украинского народа жертвой геноцида позволяет показать пальцем на палача, виновного в трагедии, и возложить ответственность на Кремль, Москву, а заодно на Россию и русский народ. К сожалению, эту политическую игру поддерживают некоторые серьезные украинские и западные ученые. Я попытаюсь рассмотреть их аргументы на примере работ С.В. Кульчицкого, давно и плодотворно занимающегося изучением коллективизации.

Остановимся сначала на вопросах, по которым нет расхождения. Известно, что коллективизация и затем голод сильнее всего ударили по производящим зерно регионам, а Украина была первым из них. Искусственный характер голода, если не вызванного, то бесспорно многократно усиленного действиями советского правительства, признается сегодня большинством ученых во всем мире. Приведем лишь один очевидный факт: баланс железнодорожных и морских перевозок свидетельствует, что с Украины было вывезено в 1932 году 2 172 тысячи тонн зерна [117]. Останься это зерно в республике, его хватило бы и для посева, и на питание примерно 8 миллионов человек. Возможно, этого бы не хватило для того, чтобы совсем избежать голода, но гибель миллионов людей была бы исключена. То, что потери Украины и украинцев по абсолютным значениям больше, чем у других народов не вызывает сомнения. Не расходимся мы и в оценке размеров потерь (Кульчицкий – 3.5 млн. человек, Максудов 3.9 млн.). Правда Кульчицкий относит все потери к 1933 году, хотя рассчитывает их для периода 1927-36 годов [118].

При этом Кульчицкий считает, что положение населения во время голода на территории Украины и Кубани принципиально отличалось от ситуации в других российских регионах и Казахстане. С этим нельзя согласиться. Огромные потери казахов вызваны тем, что местные власти проводили коллективизацию по стандартной схеме, такой же, как и в других регионах страны, устраивая колхозы и обобществляя весь скот. Казахи погибали, лишаясь своего скота, а украинские крестьяне, потому что у них отобрали их зерно. В обоих случаях власти стремились взять под контроль и средства производства, и распределение продовольствия, что и определило огромные размеры потерь. Почему в доказательствах геноцида рядом с Украиной фигурирует Кубань? Профессор Кульчицкий, объясняет:

 

«Сопоставлять Украину и Северо-Кавказский край мы не можем. Среди шести округов края есть сильно пострадавший от голода Кубанский округ, население которого на две трети состояло из украинцев (согласно переписи 1926 года). Другие округа пострадали меньше… примененный Сталиным террор голодом в Украине и на Кубани был геноцидом украинских граждан. Сталин имел основания опасаться граждан Украины» [119].

 

Согласно переписи 1926 года в Северо-Кавказском крае проживало 3 107 тысяч украинцев, немногим меньше, чем русских (3814 тысяч). В сельской местности многих округов украинцы были самой большой национальной группой. Почему же только кубанцы, составлявшие всего 29% украинцев Северного Кавказа, получили от Кульчицкого украинское гражданство, почему им обделены 70% украинцев, проживавших в других округах? Доля украинцев в населении Кубанского округа составила по переписи 1926 года 60% (в сельской местности 66%). В Донецком округе их было немногим меньше — 55% (в селе 56%), а в Таганрогском, к тому же в отличие от Кубанского граничащем с Украиной, украинцев было заметно больше — 71% (в селе 89%) [120]. Процент не слишком «щирых» украинцев, назвавших родным языком русский, в Сальском и Донецком округах был даже несколько ниже, чем на Кубани. Чем же так выделяется Кубанский округ? По-видимому, тем, что на его обитателей, пришелся более сильный сталинский удар. Из 15 станиц полностью или частично были депортированы жители в наказание за «саботаж» хлебозаготовок. В качестве сильно пострадавших кубанцы заслужили украинское гражданство в трудах современного историка. Но абсурдно предполагать, что похожим образом рассуждал товарищ Сталин. Ни в известных государственных документах, ни в письмах высших руководителей СССР жители Кубани ни разу не названы украинцами. Во множестве постановлений, посвященных Северному Кавказу, равнинные территории называются «русскими округами». Русскими, не в отличие от украинских, а чтобы не путать с национальными республиками и областями кавказских народов. Для Сталина и его окружения сельские жители Кубани, Дона, Сальской степи и Ростовской области были русскими людьми, в крайнем случае, казаками.

Показателем геноцида считают обычно огромный размер украинских потерь. Они действительно велики. Но как уже говорилось, относительно к численности населения казахи потеряли намного больше. Не убедительно и утверждение С. Кульчицого, что Северный Кавказ пострадал заметно меньше, чем Украина. В таблице 5 видно, что средние значения потерь за время голода на Украине и Северном Кавказе различаются всего на 5 %, На Нижней Волге они ниже украинских на 30%, что также вряд ли свидетельствует о принципиально ином положении на этой территории. В трех кварталах из шести данные по Северному Кавказу заметно хуже, чем на Украине и только в одном квартале ситуация на Украине была намного более тяжелой. Это произошло в апреле-июне 1933 года, в период, когда, по мнению многих очевидцев и исследователей, включая профессора Кульчицкого, уже не было «террора-голодом» [121]. Начиная с середины февраля, государство оказывало продовольственную помощь населению (правда, к сожалению, совершенно недостаточную). На полевых работах функционировало общественное питание. Озимые приближались к уборке, и смертельно опасное срезание колосков помогало голодным. На огородах уже созревали овощи, в лесу и поле люди отыскивали щавель, крапиву и другие полусъедобные растения. Таким образом, огромная смертность в эти месяцы связана не с отсутствием пищи, а с некачественным питанием, желудочными заболеваниями и неспособностью организма голодного человека перестроиться для нормального усвоения еды. Несомненно, ответственность за эту огромную смертность несет советская власть, но также очевидно, что она не была вызвана специальными мероприятиями, целью которых было уничтожение людей.

Важным признаком геноцида считают взаимосвязь голода с репрессиями против граждан Украины, в первую очередь против украинской интеллигенции. Некоторые западные исследователи даже утверждают, что Украина потеряла во время голода свой средний класс [122]. Зажиточные слои деревни (бывшие помещики, священники, богатые крестьяне, торговцы, мельники, коннозаводчики, агрономы и т.д.) действительно составляли существенную часть среднего класса или примыкали к нему. Однако они были уничтожены на самом первом этапе коллективизации, в ходе раскулачивания и депортации, а голод ударил по оставшейся в селе середняцо-бедняцкой массе, превращенной в колхозников. Уничтожить с помощью голода, бушевавшего в селе, культурную или партийно-государственную элиту украинского общества было невозможно [123]. Напротив, несмотря на потери населения, в первой половине 30-х годов на Украине продолжался быстрый рост численности интеллигенции (учеников старших классов, преподавателей в школах и институтах, врачей, административных партийных и научных работников). При этом все большую долю интеллигенции составляли собственно украинцы, хотя многие из них проходили обучение на русском языке [124]. Это рождалась новая советская элита, и только она и была нужна сталинской тоталитарной системе.

Сельский житель, пострадавший от голода был слабо национально ориентирован, у него хватало проблем с колхозами, погодой, посевом, хлебозаготовками, закрытием церквей. Насколько национальный вопрос был для него малосущественен показала легкость, с которой 3 миллиона украинцев, проживавших в российских регионах, сменили в течение нескольких лет свою национальную ориентацию. С. Кульчицкий пишет, что украинцам на Северном Кавказе приказали изменить национальность [125]. Если бы люди подчинились этому распоряжению из страха, а в душе продолжали считать себя украинцами, то при переписи 1959 года или после нее они бы обязательно вернулись к своей родной украинской этничности. То, что этого не произошло, свидетельствует, что их украинское самосознание было не слишком велико [126].

Национальная политика была одной из важнейших проблем, на решение которой лидеры большевиков тратили немало сил. Они были сторонниками единого централизованного государства, но в борьбе за власть были вынуждены искать поддержки национальных окраин. Сначала этому служила идея права наций на самоопределение, а затем, при создании советского государства, щедрое наделение народов имперскими территориями. Ленин писал [127]:

 

«Мы обязаны именно в национальном вопросе, как сравнительно маловажном (для интернационалиста вопрос о границах государства вопрос второстепенный, если не десятистепенный), идти на уступки. Важны другие вопросы, важны основные интересы пролетарской диктатуры… Важна руководящая роль пролетариата по отношению к крестьянству; гораздо менее важен вопрос, будет ли Украина отдельным государством или нет».

 

В соответствии с этой программой Украина получила Новороссию и Донбасс, Казахстан — Уральскую и Оренбургскую области, Чечня, Ингушетия и Осетия разделили большую часть Сунженского казачьего округа и так далее. Кроме того, проводилась специальная национальная политика, получившая название коренизации. Она заключалась в развитии системы образования на национальных языках, ускоренной подготовке национальных кадров для партийной, административной и культурной работы создание письменности для бесписьменных народов и ряде других мер. При этом политика украинизации проводилась не только и не столько на территории Украины, а во всех районах проживания украинцев от Северного Кавказа до Дальнего Востока. Так предполагалось в 1929-31 годах перевести полностью на украинский язык образование, суд и административное управление в 37 районах Северного Кавказа, в том числе 12 районах Кубани [128].

Кампания украинизации проводилась под давлением сверху, несмотря на сопротивление местных властей и отчасти населения. В ней была заинтересована национальная интеллигенция и украинское руководство, надеявшееся на расширение своего влияния и даже увеличение территории республики [129]. По нескольким причинам ее активно поддерживали большевистские лидеры. Во-первых, как отмечено выше, это был удобный способ привлечения на свою сторону национальных культурно-политических элит. Во-вторых, модель взаимоотношений между советскими республиками должна была стать образцом будущей мировой коммунистической системы. В-третьих, национальное разделение сельского населения помогало властям играть роль арбитра в их взаимоотношениях. Например, на Северном Кавказе в традиционном противостоянии казаков и иногородних (иногородние были более бедной частью населения и в то же время преимущественно украинцами), социальный конфликт поддерживался национальными различиями. В-четвертых, власть стремилась создать новую советскую национальную элиту, которая могла бы стать надежным приводным ремнем между руководством и населением и с другой стороны помогала бы властям бороться с главным противником — русским имперским шовинизмом.

При этом политика коренизации была вынужденной, временной уступкой. Она была эффективной, поскольку национальные партийные лидеры, и в первую очередь украинцы, поддерживали Сталина в борьбе с оппозициями (троцкистской, левой, правой), опиравшимися на русскую часть большевистской партии. Пока продолжалась эта борьба, национализм поругивали, но главной опасностью в партийных документах регулярно оставался русский шовинизм. Последний раз это прозвучало в 1930 году на 16-м съезде партии. К этому времени политика коренизации себя исчерпала. Стало ясно, что мировой революции не предвидится и показывать пример некому. Тоталитарная сталинская власть не нуждалась больше в поддержке национальных элит, она перешла от политики сотрудничества к отдаче приказов. Социальное положение сельских жителей изменилось, кулаки были уничтожены и конфликт богатых и бедных сменился противостоянием властей и колхозной массы. В 20-х годах в районах украинизации была распространена поговорка; «Приказывать нужно по-русски, уговаривать – по-украински». Необходимость уговаривать в ходе коллективизации отпала. Но главное, украинизация провалилась в попытке создания современной системы образования. До революции в России письменности на украинском практически не существовало. Все образованные люди читали и писали по-русски. Литературный украинский язык, пришел из Галиции и воспринимался отчасти как чужой. Не было кадров учителей, учебников и главное, желания у местных жителей получать образование на языке еще не приспособленном для культурной научной и административной деятельности. В результате в Северо-Кавказском крае в 1927/28 году было 189 украинских школ первой ступени с 876 учителями и 35 тысячами учеников. Через год школ стало в четыре раза больше (776), но численность учителей (1000) и учеников (38 тысяч) увеличилась не значительно. Таким образом, начальным образованием на украинском языке в крае было охвачено меньше 10% украинских детей. В 20 школах повышенной трудности работало 208 преподавателей и училось шесть тысяч школьников, то есть около 1% украинских подростков соответствующего возраста. Высшее образование на украинском отделении педагогического института получали 25 человек, а в совпартшколе училось 60 украинцев. За год двухмесячные курсы по подготовке учителей школ первой ступени окончили 120 человек [130].

Для стремительно модернизирующейся страны такие темпы роста образования были абсолютно неприемлемы. Совершенно очевидно, что сотни тысяч украинских детей учились в это время в русских школах первой ступени, а все среднее и высшее образование подростки получали по-русски. Наконец, следует отметить, что партийный и советский аппарат не был приспособлен к спокойной методичной работе. Каждое распоряжение властей выполнялось с полным напряжением сил и средств, и начавшаяся коллективизация сразу приостановила кампанию коренизации. В конце 1932 года Сталин, наконец, должен был признать справедливость утверждения местных властей Северного Кавказа и Центрально-Черноземной области, что использование только русского языка в системе управления и суда дешевле и эффективнее. Вскоре начался решительный возврат к единому централизованному государству. Украинизация, белоруссизация и тому подобные акции были прекращены, алфавиты почти всех народов были переведены на кириллицу, русский стал единственным языком армии и системы государственного управления, от территориальных войск отказались, а множество сторонников национального развития (в частности, бывшие боротьбисты на Украине) оказались за решеткой.

Репрессии, обрушившиеся на национальные кадры всех советских республик, были для них тяжелым ударом. Но они несравнимы с безжалостным подавлением и истреблением русской культурной и национальной элиты, продолжавшимся в течение десяти лет. В 30-х годах Украина и все другие национальные окраины столкнулись с той же страшной силой, которая обрушилась на русскую интеллигенцию сразу после революции. Высылая из страны университетских ученых, отправляя на Соловки «бывших» (дореволюционных чиновников, офицеров, членов буржуазных партий), расправляясь с оппонентами без лишнего шума или устраивая показательные процессы (эсеров, меньшевиков, аграрников, промпартии, левых и правых уклонистов и т.п.), советский режим боролся со своими врагами, но подавляющее большинство его противников, отнюдь не случайно, принадлежали к русской интеллигенции.

Мерами геноцида называют также, некоторые правительственные решения, относившиеся только к Украине и Северному Кавказу или применявшиеся на этих территориях особенно жестоко. Следует заметить, что давления государства на сельское население в годы коллективизации было универсальным, практически все законы и постановления, приведшие к голоду, однообразно применялись по всей стране. Более сильное действие тех или иных мер на Украине и Северном Кавказе вызвано тем, что именно здесь было наибольшее отставание в выполнении плана хлебозаготовок. Правительство требовало от местных руководителей выполнить план, а те прибегали ко все более жестоким мерам. Одной из них была попытка отобрать картофель у тех, кто не выполнил план по зерну. Это была поистине драконовская мера, при том, что во многих областях (например, в Западной) поставки картофеля были обязательными уже в 1929 году. При этом баланс перевозок показывает, что картофеля в 1933 году было завезено на территорию Украины на 153 тысячи тонн больше, чем вывезено оттуда [131]. Очевидно, что изъятие картофеля проводилось не для вывоза в другие регионы страны, а в интересах снабжения местного населения.

Другой мерой, затронувшей Украину, Северо-Кавказский край и отчасти Нижнюю Волгу, было возвращение бежавших от голода крестьян на их прежние места жительства. Распоряжение это, отданное лично Сталиным, объясняло, что выезд, как и в 1932 году с Украины «организован врагами Советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации через крестьян в северных районах СССР против колхозов и вообще против Советской власти». Конечно, к словам о вражеской пропаганде нельзя относиться серьезно, но и трактовка этой чудовищной меры как желания уморить украинское население не верна. Крестьянам не разрешали бежать, чтобы не остаться во время посевной компании без рабочих рук. В это время правительство уже признало факт голода и было готово выделить продовольственную помощь Украине и Северному Кавказу. Задерживаемых беглецов допрашивали, отправляли подозрительных в лагеря, но при этом их кормили. В распоряжении об организации заслонов и фильтрационных пунктов, секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) Шеболдаев приказал выделить 18 тонн хлеба для снабжения задерживаемых [132].

Правительство Украины и некоторые историки утверждают, что жертвой геноцида была украинская нация, голодомор подорвал ее развитие. Оно мечтает использовать воспоминания о голодоморе для объединения украинского народа. Выступая на презентации книги о голодоморе в декабре 2008 года президент Ющенко сказал, что память о голодоморе «может сделать много мотивов для 47 миллионов украинцев, почувствовать себя теснее друг возле друга, почувствовать локоть соседа, вспомнить, что мы украинцы, что мы единая нация, и у нас все будет хорошо» [133]. При такой постановке вопроса представляется несущественным, что от голода погибали русские, молдаване, евреи и другие жители Украины, а также миллионы людей разных наций в других регионах СССР. Их локти президента Ющенко не интересуют. Но зато пострадавшими ощущают себя потомки украинцев, живших в Польше, США и Канаде, ведь это их национальное развитие пострадало! На заключительном заседании конференции, посвященной 75-летию голода на Украине, проходившей в Гарварде в ноябре 2008 года, произошел знаменательный случай. Известный французский ученый Николай Верт, в заключительном слове заметил, что Голодомор это не Холокост, тогда почтенный профессор, преподаватель украинской литературы в Гарварде вскочил и в сердцах закричал: «Как же так! Мы же испытываем постхолокостный синдром!» Это верно. Причем испытывают синдром в первую очередь люди, никакого отношения к Голодомору не имеющие. Профессор истории университета в канадском городе Эдмонтон Джон Поль Химка, в рецензии на рассмотренную нами книгу С. Кульчицкого, приводит результаты опроса, проведенного Международным институтом социологии в Киеве. На вопрос: случился голодомор по вине властей или из-за природных условий, на Западной Украине (территории, присоединенной к СССР в 1939 и 1945 годах и потому голодомора не испытавшей), 82% жителей, слышавших о голоде, ответили, что виноваты власти. На Восточной Украине так думали только 51.4%. Из тех, кто обвинял власти, 40.8% жителей Западной Украины считали, что голод был направлен исключительно против украинцев по национальности. На юге Украины с этим утверждением согласились 16.4%, а на востоке – 22.7% [134].

В отличие от потомков людей, пострадавших от голода, власти Украины знают на кого следует возложить ответственность за случившееся. Недавно Служба безопасности Украины опубликовала список 19 человек, организаторов Голодомора. В публикации разъясняется, что перечень составлен на основании архивов ОГПУ, находящихся в распоряжении СБУ. Знаменателен в этом списке не только подбор людей по национальной принадлежности, хотя и он безусловно не случаен, но указание в скобках подлинных еврейских имен и фамилий: Ивановский (Гибшман), Миронов (Каган), Ягода Генрих Григорьевич (Енох Гершенович). И замечательно отсутствие (по Фрейду) у товарища Сталина разъяснение его подлинной фамилии — Джугашвили.

Остановимся на другой характеристике названных в списке лиц, их служебном положении. Первое место, конечно, занимает Сталин. Затем следуют Глава Верховного суда СССР А. Винокуров [135], заместители председателя ОГПУ СССР Г.Г. Ягода, В.А. Балицкий и В.Г. Прокофьев, председатель ОГПУ УССР С.Ф. Реденс и два его заместителя К.М. Карлсон и Х.А. Леонюк. Перечисленная верхушка ОГПУ, несомненно, виновна в тысячах преступлений в годы коллективизации, и документы, которые ставит им в вину Служба безопасности Украины, ни в коей степени не соответствует масштабу их злодеяний.

Список оставшихся десяти пособников голодомора выглядит абсолютно случайным. Два сменивших один другого начальника Харьковского облотдела ОГПУ, один заместитель начальника облотдела Одессы. А где, спрашивается, начальники ОГПУ Киевской, Днепропетровской, Одесской и прочих областей Украины, где десятки их заместителей? В список включены начальники экономического управления, транспортного и учетно-статистического отделов, два уже упоминавшихся составителя списка украинских ученых и их начальник, два огпушника из Крымской области, бывшей в те времена Крымской автономной республикой РСФСР. Перечень поражает ничтожным числом обвиняемых, произвольностью имен и ничтожностью предъявленных обвинений. Создается впечатление, что основным параметром, по которому происходил отбор, была национальность.

Перед нами грубая политическая спекуляция. Хорошо известно поголовное участие в коллективизации и хлебозаготовках, приведших к Голодомору, всего московского Политбюро и ЦК партии, всего партийного и административного аппарата Украины, начиная от ЦК и правительства и кончая руководителями районов. Участвовали в репрессиях и действиях по изъятию продовольствия все сотрудники ОГПУ и все руководящие работники суда вплоть до районных судей. Необходимо признать преступными эти организации, и, как и в случае с Гестапо, возложить ответственность на всех их руководителей. Лишь в конкретных случаях при наличии доказательств обратного, с отдельных членов этих организаций может быть снято обвинение. Просматривая опубликованные документы, историки без труда составят списки в сотни, а по архивам и в тысячи, организаторов голодомора и особенно ретивых рядовых исполнителей. Почему же вместо поименного перечня многих тысяч обвиняемых нам предъявлено 19 человек, из которых половина преступниками первой величины не являются? Это трудно понять и нельзя назвать иначе, чем издевательством над здравым смыслом, и еще одной профанацией трагедии многострадального народа Украины.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Прошло без малого сто лет, годы войны и «социалистического» эксперимента и 18 лет свободы. Российское сельское хозяйство являет сегодня окружающему миру головоломную загадку. Страна бесконечных просторов, самых больших в мире полей и лугов, пашни и кормовых угодий не может прокормить себя. Стагнирующее колхозное производство советского периода, пожиравшее без видимого результата огромные деньги, вкладываемые то в мелиорацию, то в осушение болот, то в Черноземье, то в Нечерноземье, рухнуло в пропасть, а процветающего фермерства не появилось. Зерна, мяса и молока на душу населения производится в современной России заметно меньше, чем в начале века или перед коллективизацией.

Почему? Сталинские семена вновь и вновь дают свои ядовитые всходы. Виновата не земля и не климат, как пытаются представить время от времени доморощенные специалисты. Проблема в людях. Пассивность, безинициативность, неуважение к закону, индивидуализм в худшем смысле этого слова, отсутствие социальных навыков, страх и неуверенность в себе, безразличие к ближнему, неумение думать о будущем, неуважение к труду – вот неполный букет негативных качеств распустившихся в душе сельского жителя в годы коллективизации и передаваемых по наследству новым и новым поколениям. Интересно, что российский ученый, эмигрант, ставший основателем кафедры социологии в Гарвардском университете, Питерим Сорокин удивительно точно описал эти явления в книге, написанной в голодном Петрограде в 1918-20 годах [136]. Он показал, что голод приводит к таким социальным и нравственным переменам, которые потом продолжают долго воздействовать на общество. Так же, по мнению ученого, действует война, особенно гражданская война, в которой с обеих сторон гибнут лучшие, талантливейшие представители нации. Коллективизация, начавшаяся гражданской войной правительства против села и завершившаяся голодом, сформировала нового советского человека.

Голод стал результатом насильственного преобразования сельскохозяйственного производства в стране. Он был бесконечно усилен мерами правительства, не желавшего считаться с реальностью, добивавшегося выполнения поставленных целей любой ценой. Некоторые действия властей в этот период можно рассматривать как желание наказать крестьян за неподчинение, продемонстрировать им, что необходима полная покорность. Сталинская победа обошлась в 9 миллионов человеческих жизней. В эту цифру входят погибшие при раскулачивании и депортации, умершие от отсутствия еды и сопровождающих голод болезней, ушедшие раньше своего часа в результате резкого ухудшения условий жизни в стране.

Попытка разделить жертвы голода по национальному признаку, назвать гибель одних людей геноцидом, а других, чем-то иным, напоминает своим политическим характером сталинскую коллективизацию. Сталин стремился с помощью тотального насилия и пропаганды создать советского человека и сформировать будущее страны. Президент Ющенко политическим давлением и пропагандой пытается преобразовать прошлое, и с его помощью объединить украинцев. В обоих случаях насилие над реальностью грозит тяжелыми последствиями народам.

При этом несомненно, что коллективизация и голод являются чудовищными преступлениями против человечества и что ответственность за них несет коммунистическая партия большевиков тех лет, в первую очередь ее руководство и весь руководящий аппарат ОГПУ. Эти люди осуждены и вновь и вновь будут осуждены судом истории. Но помнить о миллионных жертвах коллективизации должны не только историки. Наш долг сохранить память об этих невинно пострадавших людях и воздвигнуть им памятники в Москве и по всей стране.