Расчеловечивание

Изменение нравственно-этического сознания граждан СССР

в результате коллективизации и голода

 

 

В результате коллективизации, последним этапом которой был искусственный голод 1931-33 годов, было не только завершено построение централизованной политической, социальной и экономической пирамиды, но и создан новый человек, которому было придумано несколько точных характеристик: «совок» (народная этимология) и «манкурт» (определение Чингиза Айтматова). Этот человек был пассивным, покорно выполнял самые абсурдные распоряжения начальства, был готов работать за самую низкую плату или вовсе без нее, не любил и не ценил свой труд, был не уверен в себе, боялся неожиданностей, если мог, не соблюдал законы, считал воровство естественной формой перераспределения собственности, уважения к себе не испытывал. Естественные этические свойства: гуманность, сострадание, любовь к ближнему, родственные чувства были ослаблены или подавлены страхом и голодом. При этом он сам участвовал в официальных мероприятиях, считал их правильными и не отдавал себе отчета в расхождении между пропагандистскими лозунгами и реальным положением вещей: называл выборами единогласное голосование за одного кандидата, нищету – процветанием и так далее. Это шизофреническое раздвоение сознания Орвелл справедливо определил как двоемыслие.

Следует заметить, что обычаи и этические нормы российского сельского населения в начале ХХ века были далеки от наших современных представлений. Патриархальный семейный быт, тяжелое наследие крепостного права, зависимость от общины, вплоть до 1906 года удерживавшей крестьянина в селе, не позволявшей ему ни продать свою землю, ни уехать в город. Мировая война, поставившая 15 миллионов мужиков под ружье, революция, вернувшая вооруженных крестьян в деревню, сопровождавшаяся уничтожением помещиков, ограблением кулаков, переделом земли, разрушением патриархальной семьи и других традиционных основ деревенской жизни. Наконец, беспощадная гражданская война, когда «восстал брат на брата» — все это разрушало устои сельской жизни и религиозные традиции населения. Однако все эти неблагоприятные перемены не затрагивали главной основы крестьянской жизни: любви крестьянина к земле, его уважения к частной собственности, его представлений, что от его напряженного труда зависит будущее его и его семьи. Коллективизация уничтожила эту стержневую основу существования крестьянина, что привело к упадку сельскохозяйственного производства и изменению самого сельского жителя. Коллективизация была жестокой, кровавой войной государства против села, а голод 30-х годов стал решающей битвой, обеспечившей победу партийного аппарата. Правду о той страшной битве первой сумела рассказать великая русская литература. Произведения Андрея Платонова «Котлован», «Ювенильное море», Василия Гроссмана «Все течет», «Жизнь и судьба», Александра Солженицына «Архипелаг Гулаг» (глава «Мужичья чума»), Льва Копелева «И сотворил себе кумира»; мемуары людей, оказавшихся в годы война на Западе, сочинения советских писателей, появившиеся в годы перестройкиписьма читателей в журнал «Огонек» и множество других публикаций в СССР и за рубежом; наконец, архивные документы, начиная со Смоленского архива, оказавшегося на Западе, до архивов России и Украины, ставших доступными ученым в последние 15 лет, — все эти материалы поведали гражданам страны и миру о трагических событиях «колхозной революции». Для нас в данном случает важно воздействие этой революции на социальную жизнь и этические представления деревенского жителя.

 

ЭТАПЫ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

Первый шаг был открытием «хлебного фронта» в 1928-29 гг., когда власти отказались от покупки сельскохозяйственной продукции и вернулись к обязательным заготовкам по фиксированным ценам, повышенным нормам для так называемых кулаков и уголовному преследованию лиц, не выполнивших указанные нормы. Для сражений на «фронте» были организованы группы бедноты, помогавшие администрации в сборе продналога. за что они получали 25% добычи. Широко применялись и судебные преследования за неуплату налогов. В 1929 году по 19 округам Украины были отданы под суд и приговорены к конфискации имущества 33 тысячи хозяйств. Многие крестьяне были наказаны в административном порядке штрафом в пятикратном размере сельскохозяйственного налога. Численность хозяйств, кулаков сократилась в 1928-29 гг. по официальным сведениям на 63%. Это был страшный удар по производительности сельского хозяйства. Земля обернулась не родной матерью, а мачехой. Нажитая собственным трудом собственность оказалась более опасной, чем кража. Мечта сельского жителя иметь доходное хозяйство превращается в прямую противоположность, желание не иметь посева, быть безлошадным, безземельным, сторожем, лесником, разнорабочим. Еще лучше комсомольцем, партийцем, сельским администратором.

Второй шаг, операция «уничтожения кулака как класс», была целенаправленным изъятием из деревни наиболее активной и самой работоспособной части сельских жителей, десятки тысяч мужчин (первая категория) арестовывались и уничтожались на месте или приговаривались к тюремному заключению. Всего на Украине в 1928-31 годах было раскулачено или потеряло имущество через суд 300-400 тысяч семей (1.5-2 млн. чел.) В том числе вывезено из республики на север 65-80 тысяч семей (300-400 тысяч человек).

Третий шаг – «организация» коллективных хозяйств, означала изъятие у крестьянина пахотной земли, лошадей, сельскохозяйственных орудий, большей части домашнего скота, превращение его в работника, лишенного инициативы и лишь выполняющего распоряжения начальства. Общее число сельских жителей, принимавших активное участие в раскулачивании и коллективизации, было не слишком велико. На Украине действовало 7762 комиссии содействия коллективизации. В них входили: партработники (39 тысяч членов и кандидатов), комсомольцы (180 тысяч), члены групп бедноты (250-280 тысяч), сельская администрация. Всего не больше 2-3% населения. Но они преследовали свои корыстные интересы, строя свою карьеру на установлении контроля над сельским жителем. Всем членам партии и многим комсомольцам были вручены пистолеты. И главное, за их спиной стояли мощные силы: партийно-административный аппарат, суд, всесильное и всеведущее ОГПУ, и Красная армия. Так что любая попытка активного сопротивления безжалостно подавлялась.

От насилия со стороны властей у крестьянина оставалась еще одна последняя линия «обороны», он отказывался напряженно трудиться. Это не был саботаж, как правило, селяне выходили на работу, но они не прикладывали всех мыслимых и немыслимых усилий для достижения результата. А сельскохозяйственное производство в стране держалось в то время именно на этих чрезвычайных, немыслимых для нашего времени физических усилиях, каждого члена, каждой крестьянской семьи. Это была своеобразная итальянская забастовка. О ней рассказывают самые различные наблюдатели: случайные посетители (например будущий генерал и будущий диссидент Петр Григоренко), туристы, уполномоченные ЦК.

«Огромное в 2000 дворов, степное село на Херсонщине – Архангелка в горячую уборочную пору было мертво. Работала одна молотилка в одну смену (8 человек). Остальная рать трудовая – мужчины, женщины, подростки – сидели, лежали, полулежали в холодку. – «Хлеб же в валках лежит, а кое-где и стоит. Этот уже осыпался и пропал, а тот, который в валках, сгниет». – «Ну известно сгниет», — с абсолютным равнодушием отвечали мне».

 

Такую же картину нарисовал на пленуме ЦККП(б)У в январе 1933 года Коссиор:

«Возьмем первейший лучший колхоз, в котором числится 300-500 работников и посмотрим сколько людей там трудится в самое горячее время полевых работ. В большинстве случаев половина, в самом лучшем случае две трети».

 

Коссиор сообщил, что по данным обследования 1300 колхозов 10% колхозников не выработали ни одного трудодня, 29% имели меньше 50 трудодней в 1932 году.

 

ПРИВЕДЕНИЕ К ПОВИНОВЕНИЮ

Подавить это самое опасное для властей пассивное сопротивление властям удалось лишь с помощью страшного голода 31-33 годов. Это был четвертый и самый трагический этап коллективизации. Марксистский лозунг: «Кто не работает, тот не ест» был воплощен в жизнь в его реальном абсолютном значении. Для крестьянина это была борьба за выживание, в ходе которой он пытался выжить и спасти свою семью, но при этом сам изменялся, утрачивая многие человеческие черты: доброту, любовь к ближнему, уверенность в себе, умение отстаивать свои права. Голод оказался самым мощным и эффективным оружием. Практически все сельское население попало под его действие. Даже активисты, совсем недавно помогавшие власти загонять крестьян в колхозы, даже те кто в ходили по домам и отбирали у голодающих последние крохи съестного не получали удовлетворительного питания. Не голодали лишь две крошечные группы граждан, находившиеся на противоположных концах социальной лестницы: высшие руководители страны (в это время они стали называться номенклатурой, поскольку по специальному номерному списку осуществлялось их снабжение) и людоеды. Впрочем, к обеим группам неприложимы морально-этические оценки.

Гарвардский профессор социологии Питерим Сорокин рассмотрел последствия воздействие голода на человека на огромном историческом материале в книге «Голод как фактор», написанной в 1918-21 гг. в России и изданной впервые в 1975 году в США. Он показал, что голодание отражается на всей физиологии человека, в первую очередь на его умственной и психической деятельности. Происходит деформация душевной жизни личности, ослабевает память, возникают трудности концентрации, растет зависимость мышления от внешних влияний, увеличивается число душевных расстройств, происходит разрушение личности, выпадение из жизни:

«При длительном голодании работа высших центров сознания ослабевает, человек перестает осознавать опасность многих явлений, не находит мер для их отражения и т.д. «Разум мутится», наступает полубредовое состояние, апатия, инертность, вялость, безразличное отношение ко всему. Ослабевает воля к жизни, «охота жить» и, в конце концов, человек гибнет, часто безропотно и без сопротивления». П. Сорокин

 

 

Описанная ученым картина наблюдалась в те годы по всей стране. Вот что рассказывает житель южной Одессы.

 

«Осенью в городе появились первые голодающие. Они неслышно садились семьями вокруг теплых асфальтовых котлов позади их законных хозяев — беспризорников – и молча смотрели в огонь. Глаза у них были одинаковые – у стариков, у женщин, у грудных детей. Никто не плакал. Беспризорники что-то воровали в порту или на Привозе, порой вырывали хлеб из рук зазевавшихся женщин. Эти же сидели неподвижно, обреченно, пока не валились здесь же на новую асфальтовую мостовую. Их места занимали другие. Просить что-нибудь было бессмысленно. По карточкам в распределителе научных работников мать получала по фунту черного хлеба на работающего, полтора фунта пшена на месяц и три-четыре сухие тарани».

Морис Семашко (Одесса).

 

Пассивные, ни на что не способные жертвы голода один за другим умирают. Рядом с ними активно борющиеся за жизнь беспризорники, и вокруг них равнодушный к первым и опасающийся вторых большой приморский город. И таких примеров ослабления жизнедеятельности, выполнение любых распоряжений любых властей, пассивности и покорности можно было бы привести множество. Пассивность, стали привычным состоянием сельского жителя зерновых районов, по которым пришелся удар голодом. Крайним вариантом такой пассивности было полное отупение, невозможность вернуться в рабочее состояние и способность только просить милостыню. Но в большинстве случаев ослабление центров сопротивления приводило к принятию новой реальности, к подчинению. Более того, именно это состояние рядового сельского жителя определяло его поведение в последующие годы. Крестьянин больше не сопротивлялся, не уклонялся от заданной работы, не пытался спрятать зерно (правда, урожай ему уже больше никогда не принадлежал), он научился затягивать туже пояс и снизил потребление своей семьи. Он научился обеспечивать себя продовольствием с ничтожной площади приусадебного участка. Поэтому, когда власть забирала все большую долю урожая зерна даже в такие неурожайные годы, как 1936, катастрофы не происходило.

Другим психологическим изменением, был страх перед голодом, опасения неожиданных перемен. Я застал поколение людей, необычайно бережное относившихся к любой еде, физически неспособных выбросить остатки пищи. Воровство стало единственной возможной формой сопротивления и отстаивания своих личных потребностей, единственным способом противостояния насилию государства. С этим связано и полное неуважение к закону.

 

ОЖЕСТОЧЕНИЕ

Если первый тезис Сорокина показывал, как происходит ослабление, угасание, подчинение, то второй демонстрирует другую сторону психологических и эмоциональных изменений — это ожесточение или еще сильнее, «озверение». Под воздействием голода происходит изменение традиционных норм поведения, перестают работать условные рефлексы, выработанные в социальных отношениях. Голод, как правило, начинает определять действия человека, подавляя или ослабляя чувство самосохранения, любовь к родителям и детям. Верующие отказываются от религиозных запретов на еду. Падает уважение к частной собственности (растет преступность). Ослабляется групповая самозащита, исчезают дружеские связи, растет эгоизм и исчезает человечность. В своих работах я приводил множество примеров крайнего падения людей под воздействием голода: убийства родителями детей и детьми родителей, известные случаи и слухи о людоедстве. Я думаю здесь можно ограничиться не столь драматическими и, вероятно, более типичными историями.

 

«Умер дедушка в 33-м трагически, голодной смертью. Мы в то время жили в Донбассе в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Страшно вспомнить то время: опухшие, голодные… Отец спросил у теток, почему старика не привезли. Тетя Варя сказала – очень плохой, не доехал бы… «Но вы-то доехали – и он бы доехал». Стали по возможности собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она получала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало».     Людмила Черниченко

 

Умер дедушка, потому что дочь, спасая свою семью, не взяла его с собой, а невестка воровала продукты из посылок, которые сын посылал отцу. Поведение этих людей нарушает правила поведения уважающих себя людей. Их психика травмирована страхом голода и потому они не соблюдают элементарных этических норм, принятых в их обществе. Действия людей обрекали других людей на голодную смерть. И.М. Хмильковский (Черкассы) с горечью вспоминает о своем участии в этом:

«Шел февраль 1933 года. Директор школы в Степанках, где я учился, Федор Иванович Чигирик вызвал меня и ученицу Анастасию Боровую в кабинет: «Пойдете сегодня вечером к Макару Хандусь, там собирается комиссия, которая будет работать ночью на хлебозаготовке. Вы будете в этой комиссии от школы. Трое мужчин во главе с Макаром и нас двое подростков зашли в домик, в котором проживали совсем старые дед с бабушкой и внук 3-4 лет. Родители его невесть куда выехали. Макар сразу же грубо предложил деду сдавать зерно. Дед ответил, что нет у него. Зерна действительно не оказалось. Тогда члены комиссии отправились в сарай и нашли припрятанный клунок ржи – килограмм 20. Дед стал на колени и начал просить: «Сыночки, оставьте. Он же умрет от голода». На санках в три часа ночи зерно увезли. Дед с бабкой и внуком скоро умерли с голоду. Хлеб изымался до последнего килограмма».

 

Важное изменение, затронувшее не только голодающих, но и организаторов голода — потеря человечности в отношениях с другими людьми. Было утрачено милосердие, традиционная христианская любовь к человеку. Одновременно утрачивалась традиционная мораль, ощущение ответственности, опасения осуждения со стороны окружающих. Об этом говорит и П.Д. Гуменюк, переживший голод 10 летним мальчиком в селе Митлинци Винницкой области. В селе свирепствовал некий Баб-Яж, про которого говорили, что он нюхом чует не только продовольствие, но и золото и серебро. Стратегия семейной обороны была следующей, самое ценное, полмешка пшеницы, выданной матери на трудодни в колхозе, спрятали в сундуке с одеждой, в погребе вырыли две ямы для картошки и свеклы, одну постарались замаскировать как можно лучше, другую сделали более заметной. Входную дверь закрывали на засов и никого, не смотря ни на какие угрозы, не впускали. Некоторое время оборона работала. Но однажды, когда Петро, вернувшись из школы и старательно оглядев все вокруг, нет ли где бригады, постучал в дверь, Баб-Яж, появившись непонятно откуда ворвался в хату раньше него. Он быстро нашел пшеницу, затем разыскал первую яму, забрал что получше из одежды и этим удовлетворился. Правда через месяц, вторую захоронку с картошкой все-таки обнаружили. Свои Баба-Ежи более или менее жестокие и умелые находились в каждом селе. Один активист вытащил при обыске из печки горшок с кашей, вывалил ее на пол и растер сапогом. В другом случае в кадушки с солеными огурцами и капустой, которые не подлежали изъятию, члены бригады по очереди мочились. Не удивительно, что ненависть к экспроприаторам была жгучей. Одна из женщин, работавшая на кладбище, рассказывает, что ее напарница вдруг набросилась на труп и стала бить его лопатой, она узнала сельскую активистку, которая вырвала последний кусок хлеба у ее голодных детей. Крестьяне боялись топить печи. Увидят дым из трубы, подумают, что еда готовится и придут с обыском. Доходы государства от таких обысков были не велики, ведь «грабителей», пусть не всех, надо было кормить, но воздействие на население было огромным. Крестьяне наглядно убеждались – власть может все.

Подозрительность и враждебность распространялись не только на представителей власти, но и на соседей и односельчан. Очень многие, особенно дети не могли удержаться от воровства. С пойманными на краже пищи расправлялись тут же, как правило, забивая их до смерти. Селянин Терешко, схватив женщину, выкопавшую у него на грядке картошку, избил ее ногами, а затем засунул ей в рот большой амбарный ключ и начал крутить, стараясь выломать зубы. Через несколько дней женщина умерла. Но не только защищая свое, но и отнимая чужое, грабя на дороге люди были не менее, а то и более бессердечными.

Море жестокости разлитое по стране затрагивало не только рядовых сельских жителей, но и слой администраторов среднего звена и партийное руководство страной. Специальное распоряжение запрещало жатву раньше времени, и вдова, мать шестерых, пухнущих от голода детей, срезавшая у себя на огороде несколько колосков, — получила три с половиной года заключения в трудовой колонии, здесь она умерла через три недели. Преступление зафиксировали голова сельрады, председатель колхоза и агроном. Они смололи снопы, взвесили их, затем через две недели, когда пшеница дозрела, повторили операцию. Труд государственных чиновников, каждый из которых съел в тот день в пять раз больше хлеба, чем несчастная вдова собиралась скормить своим детям, оправдал себя. Они доказали, что если бы не злодеяние женщины, урожай был бы на сто граммов зерна больше.

Наиболее циничными и беспощадными были люди высшего эшелона власти, включая и большинство руководителей наиболее пострадавших территорий: Украины, Северного Кавказа, Поволжья и Казахстана. Это видно из множества официальных документов, речей и писем. Сталин обвинил местных руководителей во вредительском разбазаривании зерна на общественное питание, после которого украинских крестьян во время работ в поле перестали кормить. Когда секретарь Харьковского обкома Терехов рассказал Сталину о массовом голодании на Украине, Сталин высмеял его, назвал сказочником, посоветовал сему пойти работать в Союз писателей, а через две недели его сняли с работы.

Питирим Сорокин утверждает, что массовый голод приводит к социальным изменениям в составе населения. Главное из них преимущественная гибель честных элементов, которые не грабят, страдают от ограбления, подвергаются риску, борясь против несправедливых действий по отношению к другим людям. Происходит естественный отбор, при котором выживают спекулянты и разбойники и гибнут идеалисты. Нормами поведения в обществе становятся обман и насилие и честным людям крайне трудно выжить в такой ситуации. Даже лица занятые интеллектуальным трудом оказываются под угрозой, поскольку, по его мнению, там, где все становятся шакалами и хищниками нельзя заниматься производительным трудом, деформируется религиозная и научная жизнь. В общем виде это справедливо и происходившее в стране в 30-х годах подтверждает пессимистические соображения профессора Сорокина. Однако, следует заметить, что людей, не пошедших на поводу физиологического инстинкта голода, боровшихся доступными им способами против насилия, помогавших голодающим, испытывавших сострадание, чувство вины перед несчастными было не мало.

 

ОСТАВШИЕСЯ ЛЮДЬМИ

Агроном, ехавший в поезде Шепетовка—Баку рассказывает, как на станции Гребенка в вагон сели две крестьянки с детьми. Маленький хлопчик лет четырех, которого мать держала на коленях, заныл: «Мама, кушать…» Женщина посмотрела на ребенка взглядом, исполненным боли, развя­зала котомку, достала из нее что-то черное, испеченное как коржик, отломила по ма­ленькому кусочку и дала детям. Пассажиры зашевелились, полезли в сумки и чемода­ны, доставая у кого что есть.

— Дывись, мамо, хлиб! — закричала девочка, когда кто-то протянул краюшку стан­дартного клейкого хлеба, который выдавали по карточкам. Дети разом кинулись на него, хотели вырвать каждый себе и есть… только есть. Глаза их загорелись, как у голодных зверят. Это продолжалось одно короткое мгновение. Со всех концов вагона пассажиры несли еду, и в следующую минуту дети уже жадно ели, завистливо глядя на то, что им приносили.

Обе матери не выдержали и разрыдались. Следом заплакали и дети, а потом, навер­ное, и все женщины в вагоне. Мужчины отворачивались, смахивая слезы. Наступила пси­хическая разрядка, что-то прорвалось. То, что люди думали каждый про себя, переда­лось всем, овладело целым вагоном.

Женщинам в этой истории повезло. Нашелся сердобольный железнодорожник, который купил им билет, хотя у них не было справок из сельсовета. Но тысячи и тысячи крестьян пешком уходили из родных мест, не смея рассчитывать на железную дорогу. Шли, падали, вставали, шли, падали и не могли встать.

Многие люди испытывали огромное сочувствие к голодающим, но практически ни чем не могли помочь им. Вот рассказ поэта Сосюры, жившего в писательском кооперативе «Слово»:

«Иногда они ходили по квартирам нашего дома «Слово», но на верхние этажи уже не могли подниматься. Я жил на втором этаже, и когда они заходили ко мне, то я мог поделиться с ними только хлебом, потому что ничего другого у нас не было. Мы и сами ели всего один раз в день и делали все возможное, чтобы сын ел триж­ды в день. А они, худые и желтые, как воск, едва двигали пересох­шими от внутреннего жара губами: — Хоть бы кусочек мяса!.. А где я его мог взять?..

И вот полупомеркшие глаза страдальцев моего народа с тяжким укором заглядывали в мою залитую слезами душу, и их муки больно застревали в ней, чтоб в 1934 году вспыхнуть гипоманиа-кальным пожаром.

Мы, полуголодные, стоим у окна писательской столовой, на пер­вом этаже нашего крыла «Слова», а жена одного известного писате­ля, который чудом остался жив после страшных мук там, «где Ма­кар телят не гонял», стоит (жена) над нами на лестнице и с издева­тельским высокомерием говорит нам:

— А мы этими объедками кормим наших щенков… Я возненавидел ее за эту фразу, и когда ее репрессировали, по­думал: «Так этой куркульке и надо”!»

 

Мы видим здесь самые разные формы воздействия трагических событий на человека. Голодающие, пассивно подчиняющиеся судьбе, жестокая писательская жена, наслаждающаяся тем, что, оказалась на более высокой ступеньке и позволяющая себе измываться над голодными людьми.    И сам автор, который при всем сочувствии к страданиям народа остается советским писателем. Процитированный отрывок был выброшен в свое время цензурой из его опубликованного романа «Третья рота».

Формой протеста против ужасающего положения и одновременно признанием своего бессилия становились самоубийства партийных руководителей и администраторов самого различного уровня. От Скрыпника до председателя исполкома Котельновского района Полтавской области Петра Баратошевского. Перед смертью он оставил записку:

«Нет больше сил так постыдно издеваться над своим народом. Лучше умереть».

Самоубийства, беспомощные протесты и бегство из родных мест – все эти жалкие попытки сопротивления подчеркивали всесилие и беспощадность власти. Поставленный перед альтернативой: полное подчинение или смерть крестьянин капитулировал и выбрал подчинение.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подтвердилось и еще одно точное наблюдение Сорокина: «Голод ведет к принудительному этатизму это 1) беспредельное вмешательство власти, опека и регулирование, 2) ничтожный объем автономии, 3) уравнительный деспотизм». Пожалуй, лишь третий пункт утверждения знаменитого социолога положение 1931-33 годов не подтверждает. Голод стал началом процесса установления достаточно сильного советского неравенства. Сначала неравенства города и деревни, затем неравенство снабжаемых по карточкам и не снабжаемых вообще, затем формирование номенклатуры снабжаемой особыми пайками и в закрытых распределителях. В абсолютных значениях эти различия были не слишком велики, но относительно они имели огромные значения, в некоторых случаях они приводили к разделению между жизнью и смертью.

Существует, однако, еще несколько различий голода 1931-33 годов с известными в истории событиями такого рода.

1. Отсутствие какой-либо помощи. Ни государство, ни общество, ни другие страны, ни жители более благополучных районов не оказывали никакой помощи голодающим. Причиной этого являлось отсутствие у жителей страны каких-либо запасов и избытка продуктов и государственное засекречивание факта голода.

2. Мероприятия властей, приводившие к ухудшению положения голодающих, такие как запрет торговли, занесение на черную доску, собрание налога на мяса на 15 месяцев вперед, страшные наказание за сбор суррогатов на государственных и колхозных землях, запрет собирать урожай до указанного срока даже на собственных крестьянских участках, запрет убоя собственного скота.

3. Полное изъятие у сельского жителя земли и рабочего скота и сильное ограничение на владение домашними животными.

4. Отсутствие у крестьянина какой-либо уверенности в будущем, возможности собственными силами улучшить свое положение. Прежде он всегда

оставался на своей земле в своем окружении и мог надеяться приложив определенные усилия в следующем году собрать хороший урожай. Мог он рассчитывать на помощь соседей. Теперь все решения контролировались внедеревенскими силами

Комплекс мер, сформировавший колхозную деревню создавал ситуацию полной безысходности. Был уничтожен главный мотив человеческого поведения – надежда на изменения к лучшему с помощью собственных усилий. Надежды не осталось. В результате, на смену традиционному сельскому труду пришло увиливание от дела, халтурное выполнение любого задания, равнодушие и алкоголизм. Пассивность, страх, безответственность стали нормой жизни. Крестьянин утратил любовь к своей земле, любовь к труду, чувство гордости за сделанную работу, затем постепенно ушло и умение тяжело и много работать.

Но главным свойством этого «нового» жителя села была пассивная покорность, послушное выполнение распоряжений начальства, какими бы ужасными и нелепыми они ни были. Чингиз Айтматов назвал человека в таком состоянии манкуртом. Он пишет, что на Востоке в былые времена на голову военнопленного надевали сдавливающий обруч. У человека, испытывавшего чудовищную боль в течение нескольких месяцев, атрофировались все обычные эмоциональные реакции. Он превращался в автомат, в манкурта, готового по приказу хозяина убить родного отца. В годы коллективизации таким обручем, превращающим человека в манкурта, стал голод. И массовая пассивность и жестокость огромной части населения сделала возможным террор 1936-38 годов. Избавление от манкуртизма оказалось тяжелым, затянувшимся на несколько поколений процессом.